Молёное дитятко (сборник) - страница 5

Как так вышло? Когда началось? Он осиротел в девятнадцатом году при обстоятельствах, о которых никогда не говорил. Как и где он получил образование? Неизвестно. Где, с кем работал, как оказался в городе Молотове? Он не давал никому отчета. Он умудрялся в те пристальные годы быть «не сосчитанным». И самые бдительные граждане самой холодной, строгой, полуночной державы, окрашенной в целях камуфляжа в розовый цвет, – не донесли на него, не разобрались во вражеской сущности НЕУЧАСТНИКА. И маленький, хмурый, усатый Вий, не дремлющий по ночам в Кремле, в сердце государства, где обывателей и гениев сажали без разбору, но по разнарядке, не разглядел его, свободного до наглости. Потому что Якубов не смотрел в его сторону, не заглядывал в его хмурые глаза. Якубов, такой яркий, такой талантливый, такой заметный отовсюду, носил счастливую фамилию, начинавшуюся с последней буквы алфавита! Его не успевали вызвать. А когда спохватывались – звонил звонок, наступала переменка. Или война. Или он заболевал туберкулезом, или впадал в запой, или, подхваченный не страхом, но порывом, уезжал из города Калинина в город Молотов… В любой город. СССР – страна большая, карта розовая, дорога одна – на восход солнца… Перед Великой Отечественной оказался на Урале. Впереди была еще вся Сибирь. Он не скрывался. Он и вправду отсутствовал.

Много-много лет спустя, когда мамы не было уже на свете, а я была юной, но взрослой, мы познакомились с поэтом Ширшовым. Было это в Доме журналиста в связи с каким-то праздником, возможно Днем Победы. На вечере один старый дядька прочел три прекрасных стихотворения, два о любви и одно о смерти. Просто о смерти, не на войне. Прочел он свои стихи зычно и хрипло, мощно прочел. Потом оглядел притихший зал и сказал:

– Я поэт Борис Ширшов. Запомнили?! Ну и зря… Потому что эти три стихотворения – все, что я написал. Остальное – говно! Мои восемь книг нужно сжечь и пепел развеять. А меня пожалеть…

Тут он всхлипнул, и стало очевидно, что дядька изрядно пьян. Его увели к столу, где дали еще выпить, и пожалели, как он и просил.

Я тоже выступала на том вечере, в самом конце. Когда объявили мою фамилию, поэт Борис Ширшов очнулся от своих тяжких переживаний, поглядел на меня неожиданно трезвым взглядом и выкрикнул:

– Ты дочь Якубова!

На него зашикали. Я с трудом пролепетала свое коротенькое произведение, тоже про любовь и смерть, и попыталась улизнуть. Но поэт Ширшов схватил меня и поволок за свой стол.

– Ты – Якубова! Твой отец – Якубов!.. О, Якубов!.. – Он чуть не задохнулся и замолчал на некоторое время. Потом продолжал уже спокойнее: – Ты знаешь, он мой учитель… О, как мы с Валькой Кайгородовым с ним пили! Но куда нам было до Юрия Федоровича… Он пьет – и Омара Хайяма читает… По зеленым коврам харасанских полей вырастают тюльпаны из сердца царей… Вырастают фиалки из праха красавиц, из пленительных родинок между бровей… Россия… поля харасанские… представляешь?!

Я представляла.

Знала я и о том, что через два года после войны мама, наконец, нашла постоянную и хорошую работу – в клубе военно-морского училища, мирно живущем в тысячах морских миль от моря. И там в нее влюбился курсант, молодой и румяный мой папа-моряк. Якубов к этому времени, как и прежде случалось, исчез, и, похоже, навовсе…

Роман мамы и папы длился недолго, маму арестовали. Фамилия, начинающаяся на последнюю букву алфавита, не помогла – ее не вызвали, за нею пришли… передали привет от усатого. В тюрьме мама о Якубове вспомнила и о нем позаботилась – подала на развод. Сокамерница посоветовала, рассказала, как муж от нее не отказался, а она, дура, не догадалась сама развестись… ну, его и арестовали.

Чахоточный поэт и переводчик Юрий Федорович Якубов приветов от вождя избежал, его опять не сосчитали. Он умер свободным вскоре после маминого ареста… Но умер и усатый. Держава дрогнула, кое-что осыпалось. Город Молотов, например. Городу вернули прежнее имя, под которым его заложил граф Татищев году в тысяча семьсот двадцать каком-то на месте слияния огромной холодной реки с маленькой медной жилкой.