Моника Лербье - страница 25
— Ну, дети мои, вы, как видно, здесь не скучаете, — сказала Моника, вернувшись в глубь ложи. — Стоит только посмотреть на Лома…
— По правде сказать, нет, — сознался он, и указал на Сесиля Меера, который у барьера оркестра с разочарованным видом демонстрировал свой фрак цвета опавших листьев.
— Мы умираем со смеху, глядя на его похоронную физиономию, — сказала Мишель.
Моника согласилась:
— Да, сегодня он отвратительнее обычного!
Они фыркнули.
— И ты тоже находишь? — Мишель торжествовала. И без просьб продолжила свой рассказ: — Представь себе, сегодня днем я была приглашена на чай к дочери Лота. Собралось пять или шесть человек и, кроме того, обычные юнцы. Одним словом, вся труппа, за исключением Жинетты, приглашенной, кажется, вместе с Еленой Сюз на концерт к Анике Горбони. Представляю себе эту домашнюю музыку…
Мы уговорили прийти и Сесиля, уверив его, что он встретит там Сашу Волан. Это его последнее увлечение… Конечно, он пришел. И, чтобы испытать его терпение, в ожидании Саши Волан мы продолжали игру. Я обожаю эти невинные игры!
— Если можно так выразиться! — заметил Макс де Лом.
— Вы всюду видите дурное! Что тут неприличного — сидеть на стуле с завязанными глазами, с заложенными назад руками? Нужно отгадывать, кто садится тебе на колени и целует тебя. Вот и все. Если ошибаешься, остаешься сидеть.
— Ну?
— Уговорили и Сесиля сесть, а когда ему завязали глаза, сделали знак юнцам: «Ни с места!» Мужчины доставили бы ему слишком много удовольствия… А сами мы начали его душить поцелуями, одна за другой. Симона даже подвязала под нос кусочек пакли, чтобы было похоже на усы. Когда он случайно верно называл имя, мы кричали: «Нет! Нет!» и продолжали целовать… В шею, в губы… Под конец он совсем обалдел — тогда ему развязали глаза. И знаешь, что он имел нахальство нам сказать? «Девчонки, вы ничего не добились». Но Симона, которая сидела у него на коленях после меня, нашлась что ему ответить. Впрочем, стоило только посмотреть на его странные глаза и осунувшееся лицо… Точь-в-точь надувная свистулька, которая выпускает воздух и опадает со звуком «крак».
Затрещал звонок — конец антракта.
— Фу, как вы мне противны, — сказала Моника, — прощайте.
Моника уходила возмущенная. Что мог думать об этой дуре, да и о ней самой такой проницательный, побывавший на войне человек, как Макс де Лом, по профессии критик нравов и книг… Моника была уверена, что он смотрел и на нее с таким же презрением.
Как только за ней захлопнулась дверь, Мишель предупредительно поспешила расквитаться.
— Кривляка какая, подумаешь! Такие всегда хуже других. Выходит замуж!.. Так что — и я тоже!
— Вы позволите, милое дитя? — извинился Рансом, пробиравшийся к двери, выпятив живот. — До скорого свидания у Риньона.
— Это зависит от мамы…
Ангельскую улыбку сменил высунутый по адресу толстяка язык.
— Да, я поеду… Какое счастье, что вы согласились, — добавила она, кидая восторженный взгляд на своего кавалера, деликатно прижимавшего платок ко лбу. — Правда, здесь можно задохнуться. Какой красивый платок. Покажите… — Она понюхала…
— Ого! — в платке была незаметная пуховка, которой она попудрила себе щеки и добавила, возвращая его: — Получайте, кокетка!
Но вдруг, переменив намерение, жестом, столь быстрым и резким, что он застыл от изумления, засунула платок в карман его брюк до глубины нужного ей места. Он невольно схватил ее за руку.
— Что с вами? — спросила она притворно-наивным тоном.
— Ничего, — пробормотал он и, поддавшись соблазну, сел опять рядом с ней. На сцене Алекс Марли ссорился с полуголой и, чтобы умилостивить мужа, все более оголявшейся Еленой. Макс де Лом окинул взглядом жирную спину Жакэ-матери и соблазнительную спину Понетты. И подумать, что он пришел для нее!..
Потом перевел глаза направо, на загадочную Мишель и заметил, что она высоко заложила ногу за ногу. Были видны икры и одно колено в их шелковом покрове. Тогда он вдвинул свой стул между стульями «предка» и Понетты и, забаррикадировав их таким образом, притворился слушающим с величайшим вниманием Алекса Марли, который, приплясывая, гнусавил: «Я Менелай, Менелай, муж царицы».