Море штормит - страница 15
Анна Георгиевна зябко повела плечами.
— Вы, мабуть, знали другого Левитана? — предположил Сережка, все еще не решаясь переступить порог полутемной комнаты.
— Да, сынок, другого, — согласилась Анна Георгиевна и толкнула висевший на одной петле ставень. В комнату хлынул яркий дневной свет.
Сережа зажмурил глаза, а когда открыл их — увидел перед собой широкоплечего матроса, который исподлобья смотрел прямо на него. Постепенно выступили высветленные солнцем очертания мольберта и закрепленного на нем портрета. Но все-таки осталось такое ощущение, будто в комнату вошел еще один человек.
— Анна Георгиевна… — от волнения у Сережки перехватило голос. — Так я ж цього матроса бачив недавно. Не на картине, а живого. Як вас. Колы десантников ховалы, его под руки пидвелы. Бо раненый вин був.
— А ты не ошибся, Сережа?
— Що ж я, по-вашему, слепой, да? — Он замолчал, заметив, что Анна Георгиевна уже не слышит его.
Она подошла к портрету, взялась за подрамник и долго так простояла, не шевелясь, не говоря ни слова. Потом отступила на шаг и прошептала странные слова:
— Нет, не его рука…
Какая еще там рука? Сережка недоуменно уставился на портрет. Моряка видно только по грудь. И вообще руки тут ни при чем. Человека надо примечать и узнавать по глазам. По взгляду Сережка этого моряка запомнил. Ни за что не спутает его ни с кем другим. Даже если у того брат родной отыщется и станет рядом, и то отличит.
Анна Георгиевна тем временем принялась рассматривать портрет с обратной стороны. Она ближе поднесла его к свету, потерла тряпочкой подрамник и снова покачала головой:
— И почерк, конечно, не его…
Скрипнула дверь. Сережка и Анна Георгиевна обернулись. На пороге стоял бородатый сухощавый старик с потухшей трубкой в зубах.
— Доброго здоровья, Анна Георгиевна. Не признали?
— Афанасий Ильич!..
Как она могла его не узнать, бессменного и верного стража музея, который с такой гордостью любил повторять, что к картинам он приставлен еще с того самого времени, когда в Петровск впервые, проездом из Феодосии, заглянул сам Иван Константинович Айвазовский. Впрочем, эту живописную подробность Афанасий Ильич мог и присочинить. На весь город славился он своими бесконечными рассказами о громких морских баталиях, в которых даже свидетелям тех событий нелегко было отличить правду от вдохновенного домысла.
В начале войны Афанасий Ильич, путаясь в туманных рассуждениях о чувстве долга и нелегкой стариковской доле, сердечно распрощался с Анной Георгиевной и поспешно куда-то уехал. Каково же было ее изумление, когда однажды знакомая рассказала, что видела Афанасия Ильича в плавнях, у партизан.
— Дай, думаю, загляну, — нерешительно промолвил теперь Афанасий Ильич. — Може, музей вже открываете…
— Не до музеев сейчас.
— Хотите сказать, не время? А вот в девятнадцатом году…
— К чему воспоминания, Афанасий Ильич? У людей столько горя…
— Знаю. Слыхал… — Старик насупил кудлатые брови. — А только девятнадцатый зараз згадать не грех. В разруху, под махновскими пулями, а все ж таки открыли тогда музей. Такой приказ нам в ту пору вышел.
— А чей же то був приказ? — спросил Сережка.
— Ленина, сынок. Владимира Ильича. — Афанасий Ильич взъерошил ему волосы и добавил, обращаясь уже к Анне Георгиевне: — Потому и прийшов я до вас. Вы уж извиняйте, раньше не смог. Школу треба было ладнать.
Только сейчас Анна Георгиевна заметила, что в руке старик крепко сжимает рубанок, а за поясом у него заткнут отточенный до блеска топор. Она кивнула ему в ответ.
— Ну, готовь, помощник, инструмент. — Афанасий Ильич подмигнул Сережке, — Глядишь, Анна Георгиевна тем часом картину закончит. — Он сощурил глаза, чтобы лучше разглядеть портрет моряка.
— Не мой это холст, Афанасий Ильич. Неизвестного художника.
— Все одно — знаменито. Морская глубина, да и только! Как говаривал покойный Иван Константинович.
Когда Анна Георгиевна вышла проводить гостя, Сережка бросился к портрету. На обратной стороне картины, на подрамнике, он увидел полустертую непонятную надпись: «Пам. сат. О. и А. Р.». Сделана она была чем-то острым, скорее всего, гвоздем. Что бы что могло означать? Поди догадайся.