Морские повести - страница 30

Впрочем, как только Евгений Романович попал на берег, все разъяснилось. Оказывается, в Дакаре прихода эскадры уже давно, с конца сентября, ожидали, по распоряжению из Петербурга, немецкие и английские пароходы с сорока тысячами тонн угля. Каждому «угольщику» платили за простой пятьсот рублей в сутки, сама стоимость угля была астрономической, а эскадра между тем могла принять всего лишь одну четверть того огромного, ненужного, бессмысленного запаса топлива, который был завезен сюда.

Зато о снабжении эскадры местной валютой Петербург забыл позаботиться, и командиры кораблей проводили все дни на берегу, объезжая банки и торговые дома в надежде на кредит. Но все оказалось безуспешным, и ни свежего провианта, ни медикаментов приобрести не удалось: только уголь, уголь и уголь…

Его грузили непрерывно, днем и ночью. Рвались мешки, грохотали и скрежетали использованные для погрузки тележки артиллерийской подачи, шатались от усталости грязные, охрипшие и оглохнувшие люди. На «Авроре», как, впрочем, и на других кораблях эскадры, уже давно были завалены кочегарки, жилые носовые помещения; горы угля преграждали доступ свежего воздуха, и температура в матросских кубриках стала адски невыносимой, а пароход «Орион» подходил снова и снова, и немец капитан зычно-нетерпеливо кричал в мегафон:

— Шнеллер, шнеллер! Быстрее!..

Когда наконец-то в среду, третьего ноября, в три часа дня, эскадра ушла из Дакара и легла курсом на Габун, все облегченно вздохнули.

…С того самого дня, когда Аким Кривоносов помешал Нетесу бежать с крейсера, по-дружески приободрил и обласкал его, Ефим Нетес, со всей своей нерастраченной жаждой хотя бы самого маленького человеческого участия безотчетно потянулся к сильному и, как ему казалось, всезнающе мудрому матросу-богатырю.

Расположился к Нетесу, неожиданно для самого себя, и Кривоносов. Так началась дружба двух этих очень разных людей, дружба, поначалу вызвавшая у матросов недоумение, а потом — почтительное уважение.

На полубаке их теперь все чаще можно видеть сидящими в обнимку: повеселевшего Нетеса и Акима, который вполголоса рассказывает ему о своей Кате.

— Понимаешь, Ефим, — смущенно-счастливым голосом говорит Аким Кривоносов. — И знаем мы друг друга недавно, и серьезного промеж нас ничего еще нет. А вот так она припала к сердцу, что, кажись, только с сердцем ее из меня и вынуть можно… Днем ли, ночью ли — все ее одну вижу.

Он затягивается махорочным дымком, погруженный в воспоминания.

— Отец у нее старик. Тоже балтийский матрос в прошлом, между прочим. Спрашивает у меня: пошлют тебя, Аким, своих же братьев — рабочих — усмирять, ну, забастовщиков, понимаешь? Так вот, спрашивает: ежели пошлют — пойдешь?

— И что же ты ответил? — шепотом произносит Нетес, с жадностью вглядываясь в лицо комендора.

— Да то же, что и ты, верно, ответил бы, — задумчиво отзывается Аким.

Нетес молча, понимающе кивает: известное дело, тут другого ответа и быть не может.

— Ну, а еще… о чем он спрашивал? — продолжает допытываться Ефим.

— О житье-бытье нашем. Трудно ли нам. Говорит: простому человеку в России везде нелегко.

— Это-то верно, — тяжело вздохнув, соглашается Нетес — У меня, знаешь, папаня — крутого нраву человек, и я его здорово за это не любил. С детства самого. А вот теперь, как по-взрослому подумаю обо всей его жизни, как это он мыкал с нами вековечное горе, хлеба с мякиной и то вволю не едал, — не могу на него сердиться. Не могу!..

Мимо проходит недовольный чем-то Герасимчук. Он останавливается, косится на матросов, те торопливо вскакивают, молча вытягиваются. Боцман стоит минуту, другую, качает головой и, проворчав себе что-то под нос, шагает дальше.

— Шагай, шагай! — негромко говорит вслед Кривоносов, снова усаживаясь. — Ты, шкура, дошагаешься!..

— Тиш-ше! — испуганно шепчет Нетес. — Услышит…

— А леший с ним, — машет рукою Аким. — С ним разговор еще впереди!..

А чем угрожает он боцману — и сам не знает…

Многое передумал после памятного разговора с Катиным отцом Аким Кривоносов. Время, что проведено было в плавании, словно начисто изменило этого застенчивого, чуточку мечтательного крестьянского парня. Он стал внимательнее приглядываться к товарищам по кубрику, вслушиваться в их обрывистые, полунамеками, разговоры у фитиля и вдруг понял, что недоволен службой не он один.