Московские дуры и дураки - страница 17

, поэтому-то и он считался великим подвижником! Церкви, по обыкновению, он не знал. Богу незнамо когда молился, говорили мне у него. Вот Иван Яковлевич — тот великий философ. Он бывало и от писаний скажет, и эллинской премудрости научит, и табачок освятит, а Семен Митрич ничего этого не знал. Во-первых, он не любил, чтоб его спрашивали о чем-нибудь. Спроси его кто-нибудь о женихе, или о пропаже, или, как одна барыня, спросила, куда убежала ее девка? он или обольет помоями, или какою нечистью обдаст. Для получения от него ответа нужно было только подумать, а он и скажет. «Святой был человек!» прибавляла рассказчица. Да и говорил он, не ухищряясь, как велемудрый Иван Яковлевич, а просто, что ему взбредет на ум: «доска», «полено», «воняет», «вши» и т. п., а почитательницы-то его над каждым таким словом и ломают голову, отыскивая его таинственное значение. Богатая купчиха из Рогожской выдавала дочь замуж и приехала спросить у Семена Митрича: что жених? выдавать ли дочь? и т. п. Вошла и села она, а он и говорит: «доски»! — «Что это за доски»? спрашивает купчиха: «какие у меня доски! у меня все сундуки, набитые шелком да бархатом.» — «А мы отвечаем ей», говорила мне рассказчица: «что не знаем,» а сами думаем: как не знать? известно, что значит «доска» — «гроб». — Так ведь и сделалось: дочь-то у купчихи умерла…. Стал он — Семен Митрич — приближаться к кончине. Исповедался, причастился и маслом соборовался, и за день до Нового года (1864) преставился. «Хорошо он умер?» спрашиваю я. «Ах, так-то хорошо! так-то хорошо! Да кому ж и умирать так, как, не великим подвижникам!» Еще во время болезни навещали его купчихи, барыни, княгини, графини. Которая сама не приедет, та девку или лакея пришлет: «что, как Семен Митрич?» Больше всего бывали у него штабс-капитан З-ий, да его супруга, из купеческого рода: то один приедет, то другая. Хоронил его г. З-ий. Положил его в дорогой гроб, за который дали двадцать восемь рублей. Пока еще стояло тело, панихиды не прекращались с утра до ночи: отслужили одну, сейчас же просят другую. Обедню во время отпевания служили соборне: протоиерей, два священника, три дьякона, и пел хор певчих. Говорили, будто один человек очень сердился, что ему не сказали про смерть Семена Митрича: тогда, говорила рассказчица, не столько было бы духовенства! Другие же, как только узнали про его смерть, тотчас начали стекаться из разных мест. Стечение народа было страшное! Двор постоянно был полон; где лежало тело, туда уже нельзя было и пролезть. Все имущество Семена Митрича растащили на память и из почтения, и теперь берегут где-нибудь… Один тащил его подушку, другой какую-нибудь его тряпицу, третий ложку, которой он ел, четвертый его опорки… и т. д. Все образа взял, с разрешения священника, Иван Степанович, живущий на Пахре, о котором мы ниже будем говорить. Хоронили его на четвертый день, но многие сердились, зачем так скоро его хоронят. Переулки, примыкавшие к дому, где жил Семен Митрич, церковь, — все это захлебнулось народом. В церкви, во время обедни, у гроба его стояла стена народу; все лезли, кто приложиться, кто только чтоб до него дотронуться… И эти стены народа, окружавшие гроб, по окончании отпевания, сдвинулись и подняли гроб и понесли его на Ваганьково кладбище. Впереди всей процессии скакал неизвестный никому юродивый босиком и в черной рубашечке. Скачет, скачет, остановится, три раза поклонится гробу, и снова скачет. Потом несли образ, шла певчие, духовенство, плотная масса народа на головах несла гроб, следовали другие массы народа, ехали экипажи… На кладбище ревнителями было устроено обильное угощение. Разошлись поздно.

Он из крестьян. История жизни его печальна и трогательна — это история того, как у нас падают и замирают сильные натуры.

Данила Иванович, или, попросту, Данилушка, уроженец Московской Губернии, Коломенского Уезда, села Лыкова, принадлежавшего Б. Он сын лыковского крестьянина Ивана Ефремова, мужика богатого, и закоренелого раскольника, который считался первым начетчиком и исполнителем разных обрядов, имел у себя