Мотив - страница 12

Девушки обрадовались моему возвращению и тут же поведали, что в шкафу хоть шаром покати — ни куска батона, ни ложки кабачковой икры. А потом Татьяна, отставив в стороны розовые с ямочками локотки и лукаво поблескивая голубыми глазами, опушенными рыжими ресницами, вкрадчиво поинтересовалась, не присмотрел ли я себе в больнице подходящую невесту. Это была ее излюбленная тема. Я помалкивал. За два года такой жизни к чему только не привыкнешь.

— А то я приметила тут одну, — развила свою тему Татьяна. — Очень миловидная вдовушка. У меня в тарном дощечки сортирует, на пятнадцать процентов норму перевыполняет. Ударница комтруда, и всего-то годочков семьдесят. А уж шалунья-то, уж говорунья!.. Не возражаешь, если я закину ей удочку?..

Я помалкивал. Пускай мелет, язык без костей. Альбина довольнехонько посмеивалась. На ее голове громоздилась настоящая вавилонская башня из волос, гребенок и заколок, и казалось, что тонкая смуглая шея с родинкой под левым ухом вот-вот надломится над тяжестью этой башни.

— Последний штрих, — торжественно объявила Татьяна и воткнула последнюю шпильку. Затем танцующе отступила, изобразив почтительный реверанс, а Альбина встала и обошла стол, едва не задевая верхушкой башни потолок.

— Хочешь иметь идеальную осанку — поживи месяц о такой прической, — проговорила Татьяна. — А мы тебя с блюдечка кормить будем. Николай Васильевич, вы не желаете быть пажом Альбины Первой?

Я опять промолчал.

— Ой, Алька, совсем из головы вылетело: у меня же свиданка двум паренькам назначена. Одного паренька Евгением именуют. Глаза — сила. Закачаешься. Ты пойдешь со мной. Давай собираться, — сказала Татьяна и выдернула заколку из основания башни. Посыпались гребенки и шпильки. Тяжелая волна волос накрыла Альбину непроницаемым, как шелк, черным с синевой покрывалом. Альбина собрала волосы, разделила их на три равные части и стала ловко плести толстую косу.

Я вышел из комнаты в крохотную прихожую и задернул за собой ситцевую, в желтых цветочках, занавеску. Затем заглянул в шкаф, убедился, что девушки не преувеличивали: кроме горбушки батона и пары ложек кабачковой икры на дне банки в шкафу ничего не было. К возвращению с работы Нины необходимо запастись и свежими батонами, и кабачковой икрой, и чаем с сахаром. Я намазал на горбушку икры и стал есть.

Минут через десять вышли принарядившиеся девушки. Татьяна неожиданно наклонилась и, обдав меня запахом духов «Кармен», которыми любила душиться, откусила от горбушки добрую половину.

— Люблю повеселиться, — доверительно сообщила она. — Особенно пожрать. Семью-восемью батонами в зубах поковырять.

Они вышли. В окно я наблюдал, как они, повизгивая, перебирались по кирпичам на другую сторону улицы, до краев наполненной жидкой грязью.

Еще издали я увидел на высоком крыльце гастронома толпу человек в пятнадцать. Кто-то, резко жестикулируя, не давал толпе разойтись. Догадываясь, кто это, и вообще, в чем дело, я приблизился. Пьяный Данила Петрович проповедовал что-то снисходительно, но недоверчиво внимающим ему зевакам. В уголках глаз и губ его скопились желтоватые сгустки. У ног Данилы Петровича сыто и преданно позевывал Шарик.

— А вы полагали, я всю жизнь макулатуру принимал? — неизвестно кого вопрошал Данила Петрович. — Глубочайше заблуждаетесь!..

— А кем же ты раньше-то был? — вяло поинтересовались из толпы. Голос этот показался мне знакомым. Я присмотрелся внимательней. Так и есть — Леня-Боровок. В который уж раз меня поразила быстрота, с какой он отзывается на любое происшествие в городе. Будто заранее догадывается, что в таком-то месте, в такое-то время случится такое-то событие. Как обычно, на Лене плоская кепка-восьмиклинка, серенький застиранный плащик с бахромой на рукавах и тяжелые сапоги, покрытые и давнишней, уже не отмывающейся, въевшейся в кирзу грязью, и новой, свежей.

Данила Петрович приосанился. Я не верил своим глазам — так пьянка изменила его. Уму непостижимо, как умный человек может позволить себе опуститься до подобного состояния.

— Я… преподавал в институте, — торжественно провозгласил Данила Петрович и, насладившись произведенным впечатлением, еще более торжественно добавил: — Я учил студентов фи-ло-со-фи-и. Науке наук!