Мотив - страница 13

— С чего же ты дополз до жизни такой? — опять спросил Леня-Боровок, насмешливо прищурив прозрачные, с белесыми ресничками, глаза.

На изможденном лице Данилы Петровича отразилось какое-то колебание. Будто он хотел, да боялся что-то сообщить. Зеваки усмехались.

— С того небось, што и все? — свойски подмигнул Даниле Петровичу высокий тощий мужчина в фуфайке, как мукой обсыпанной древесной пылью, и с кошелкой, из которой свешивалась розовая головка ошиканной курицы. — Со змия зеленого? Мно-ого через него нашего брата пропадает!..

В толпе оживленно и понимающе загомонили, а Данила Петрович, вскинувшись так, точно наступил на что-то острое или горячее, передразнил, перекосив лицо:

— «Со змия… с зеленого…» У вас одно объяснение — «со змия… с зеленого». А мне и спознаться-то с ним некогда было: полжизни и не жил, считай. Я и сейчас-то не уверен, что живу, что не снится мне…

Он понурился, осел — смотреть неловко. Я испугался, как бы он не заплакал. Может, он того и ищет — кому бы поплакаться про свою разнесчастную житуху? До этого раньше дело не доходило — может быть, дойдет сейчас?..

— Што-то ты мутно выражаешься, — отозвался мужчина с кошелкой, закурив тоненькую, как гвоздь, папироску «Севера». — Пошто так-то?..

Опустив взгляд к земле, Данила Петрович молчал, полностью погрузившись в свои невеселые, судя по всему, мысли. Наконец, качая головой, он пробормотал изумленно, словно для одного только себя, и при этом не веря как бы тому, что говорил:

— Восемь лет… Восемь лет за колючей проволокой. Три за немецкой да пять — по ложному доносу… А спросите, за какой было полегче — не скажу-у… Восемь лет…

Встревоженные глаза его перебегали с одного лица на другое. Зеваки притихли. Притих и я. В газетах много писали про бывших пленных: нельзя, мол, осуждать их всех огульно, что война — есть война, на ней всякое случалось, но те бывшие пленные, о которых писали, жили далеко, а этот — рядом.

— А ты зачем к немцам-то попался? — построжел мужчина с кошелкой.

— А ежели я ранен был? — будто обрадовавшись такому вопросу, как-то с подседа ответил Данила Петрович. — Ежели без сознания-то?..

— Ну… если оно так… Раз без сознания, дак чего же ты теперь-то хлопочешь? — рассудил мужчина.

Зеваки одобрительно загудели. Лицо Данилы Петровича напряглось и побагровело. Видно, вопрос мужчины пришелся на самое больное место его души. Но возразить или ответить он не успел.

— А тех, кто без сознания, немцы в плен не брали, — небрежно заметил Леня-Боровок. — Тех, кто без сознания, они пристреливали.

Данила Петрович, казалось, протрезвел.

— Так вы что же? Хотели бы, чтоб и меня? — обратился он к Лене и затем перевел взгляд на зевак: — Да вы что, братцы?..

«Братцы» отчужденно помалкивали, выжидая, что последует дальше.

— Наплел небось? — усмехнулся мужик с кошелкой.

— Напле-ел? — возмутился Данила Петрович и стал торопливо, но бестолково расстегивать пальто, чтобы, сняв его, задрать рубаху и показать изуродованную осколками, как он бормотал, поясницу. — Я докажу-у!.. Я докажу вам!..

— Ничего ты мне не докажешь! — осерчал мужчина и так тряхнул кошелкой, что куриная головка закачалась, как маятник. — Плевал я на твои доказательства. Ты вот пить брось — тогда и докажешь…

Он и в самом деле плюнул и деловито понес свою кошелку дальше. Данила Петрович проводил его задумчивым, печальным взглядом, и на лице его стало проступать нормальное, почти трезвое выражение. Сосредоточенно и отстранение нахмурившись, он начал осторожно спускаться со ступеньки на ступеньку. Шарик, радостно вильнув хвостом, последовал за ним.

— А ну-к, погодь! — сказал Леня-Боровок. — Ты чего это, батя, про политику толкаешь?

Данила Петрович, вяло отмахнувшись — какая, мол, там политика, — спустился еще на одну ступеньку. Шарик, боязливо оглянувшись на Леню, отбежал в сторонку, должно быть, ему уже доставалось от Лени.

— Ну-к, погодь! — рявкнул Леня, отлепив от стены тугую, с покатыми плечами спину. — Как дружинник говорю тебе, понял?

Данила Петрович, вобрав голову в плечи и не смея оглянуться, замер, как вкопанный. И столько в его фигуре было приниженности, столько покорности и готовности вытерпеть безропотно все, что Леня ни пожелает, что я забыл и о том, что он был в плену, и что Леня мог забрать меня в свою кутузку и засадить на пятнадцать суток.