Моторы заглушили на Эльбе - страница 48

Взору открывались мирные картины: убранные поля, новый мост на месте взорванного, часть отремонтированной дороги… А вот крестьянин чинит крышу дома. Заметив советских солдат, он улыбается, приветливо машет шляпой. Что-то радостное кричат вслед машине ребятишки.

Работают на своих узких полосках земли крестьяне. Река, отделяющая село от усадьбы помещика, — как граница двух миров.

— Видать, богато жил панок, — заключил Плясухин.

— Под усадьбу совхоза вполне подошло бы это поместье, — заметил дядя Костя.

Сразу за селом — толпа крестьян. Пузанов остановил машину, объявил перекур. Солдаты подошли к крестьянам.

— Митингуем, панове?

— Нет, пан, землю раздаем. Новая власть наделяет, — ответил отделившийся от толпы пожилой мужчина, видимо представитель власти.

— Всем дают?

— Тем, кто работал у помещика. Да еще у кого мало земли.

— Справедливо, значит?

— Справедливо! — поддержали крестьяне.

Наши солдаты с трудом понимали разговор, однако слушали крестьян с живым интересом. Чувствовали, что речь идет о чем-то очень важном для этих людей.

Но пора было ехать. Пожимая руку «землемеру», Пузанов сказал громко, чтобы слышали и другие:

— Желаем большого урожая и радостной жизни на всей земле. Крепче друг за друга держитесь — и победите.

Неожиданные собеседники долго трясли на прощание друг другу руки, словно этим рукопожатием навеки скрепляли между собой дружбу и братство.

Въехали на окраину большого города. Люблин. Аккуратные зеленые улицы, коттеджи. Повсюду оживленные лица людей. Завидев машину с советскими солдатами, прохожие останавливаются, приветливо машут руками.

Люблин проехали, не задерживаясь: времени было в обрез.

И вот он — фашистский лагерь смерти Майданек Огромная территория огорожена колючей проволокой. По углам — сторожевые вышки. Между длинными вереницами бараков — рвы и снова колючая проволока. И повсюду стойкий трупный запах.

Посуровевшие бойцы в глубоком молчании обходили длинные рвы, в которые гитлеровские палачи сбрасывали тела расстрелянных. В одном из них — под снятым слоем земли — трупы, трупы… Они лежали штабелями, как дрова… Дальше — печи, в которых фашистские людоеды сжигали тысячи ни в чем не повинных людей. Поистине жуткое впечатление производили бараки, заполненные обувью погибших. Горы обуви, сложенной с предельной аккуратностью. Мужская… женская… детская… И все это пронумеровано, учтено. Пузанов взял детскую туфельку, долго смотрел на нее, думая о чем-то своем, наверное, о жене и маленьких сыновьях, которые с начала войны остались в Бресте. С тяжелым вздохом положил туфельку на место. Еще один барак… В нем — гора волос: длинные — женские, короткие — мужские, с кудряшками — детские…

Обратно ехали молча, каждый со своими думами. Ведь участь узников Майданека разделили родные, близкие, знакомые многих из тех, кто сидел в кузове машины.

— Просто не верится, что на такое способен человек, — прервал напряженное молчание сержант Соколов.

— Да разве фашисты — люди?! — бледнея, воскликнул техник-лейтенант Лерман.

— Где-то я читал, что даже хищные звери детей не трогают, — тихо произнес Плясухин.

— Вот тут говорили: мол, даже не верится в то, что увидел собственными глазами, — подал голос дядя Костя. — Согласен. В такое поверить почти невозможно. Что скрывать: когда в самом начале войны в газетах писали о зверствах фашистов — что убивают они женщин, стариков и детей, издеваются над пленными, пристреливают раненых, — трудно было поверить в такое до конца. А вот я верил… Помню, в сорок первом на Северо-Западном фронте меня тяжело ранило в ногу. Вначале скитался по фронтовым госпиталям. Потом решили отправить меня в глубокий тыл. Погрузили нас в санитарный эшелон с большими красными крестами на вагонах. Везли на Рыбинск. А как раз фашисты зачастили бомбить мост через Волгу у Рыбинска. Но, видать, зенитчики крепко давали им пo зубам: и близко-то к мосту не подпускали. Тогда эти самолеты, словно стервятники, напали на наш беззащитный эшелон. Трудно передать, что наш брат раненый пережил тогда… И ведь видели, сволочи, что эшелон — санитарный!..

— Они с нами, как звери, а мы их по Москве водили, кормили. Всех их надо уничтожить, как бешеных собак, ни одного в плен не брать! — вдруг выпалил Плясухин.