Мой Чернобыль - страница 27

Прошли месяцы. Наступил 1987 г., весна, приближалось лето.

В конце весны мне не повезло. Во время обследования 3-го блока, который проходил в это время усиленную дезактивацию и подготовку к пуску, на меня сверху неожиданно хлынула радиоактивная вода. Скорость бега к санпропускнику, где можно было ее смыть, оказалась недостаточно быстрой. И пришлось отправляться в Москву на лечение. Только осенью 1987 г. я снова попал в Чернобыль.

На очередном из заседаний ПК разбирались вопросы, связанные со строительством Славутича. После того, как все разошлись, я подошел к карте. И буквально замер от неожиданности. Год назад мы рекомендовали немного изменить расположение города, отодвинуть его от цезиевого пятна. Город, действительно, отодвинули. Но в другую сторону! И теперь он находился чуть ли не в центре загрязненной области.

Что делать?

Надо сказать, что мое служебное положение к этому времени изменилось – я приехал уже как научный руководитель Оперативной группы Курчатовского Института. И вся ответственность за решения и действия этой группы непосредственно в Чернобыле лежала на мне. И любые мои высказывания воспринимались как мнение Института.

Достаточно долгое время сидел я в нашем штабе и размышлял. Думал, о том, что, собственно, все это не мое дело. Как первый раз никто не поручал нам исследовать пробы, так и сейчас, никто не спрашивал нашего мнения о Славутиче. И тем не менее я не мог смолчать.

К кому обратиться?

Легасов был в больнице. Не было в Институте, я уже забыл по какой причине, моего непосредственного руководителя – академика С.Т. Беляева. Председатель ПК, Борис Щербина, гораздо большее время, чем в 1986 г., проводил в Москве, занимаясь своими непосредственными обязанностями – заместителя Премьер-министра. Если в Чернобыле я бы отважился обратиться прямо к нему, то звонить в Москву и добираться до такого начальства, было абсолютно бесполезно.

На столе в штабе, рядом с обычным, желтым телефоном, рядом с красным телефоном спецсвязи "Искра" стоял еще один аппарат – белый с золотым гербом. Этим телефоном разрешалось пользоваться членам ПК, министру, его заместителям. А обычным смертным – только в исключительных случаях, для передачи особо важной информации, и только по поручению членов ПК.

Я снял трубку и попросил дежурного по коммутатору Правительственной связи соединить меня с Москвой, с аппаратом академика Александрова.

Уже через три дня, сопровождая А.П. Александрова, я впервые в жизни поднимался по ступеням знаменитого кремлевского "крылечка", ведущего в здание, занимаемое Правительством. И хотя будущий прием в Кремле был совершенно исключительным событием в моей жизни, в этот момент мысли очень далекие от темы предстоящего разговора метались в моей голове. О людях, самых известных людях огромной страны, которые проходили здесь. Что было в их сердцах? Скорее всего волнение и страх. Ведь в течение долгих десятилетий в невысоком здании работали "вожди".

Трудно объяснить, что значит это слово для прежних поколений советских людей. Может быть такой пример. Поднимите меня сейчас глубокой ночью и спросите имена, отчества, фамилии вождей сталинского времени – я отвечу без запинки. Я должен был знать их с 7 лет, с момента поступления в школу и я выучил их на всю жизнь. Мне с детства на всех уроках говорили о том, как многим мы обязаны вождям и как сильно должны мы их любить. А из разговоров дома я понимал, что их еще надо и сильно бояться.

Десятки лет они руководили страной по воле одного человека – Сталина. И иногда, по его воле снимались, объявлялись врагами народа и уничтожались.

Во мне метались мысли, связанные с далеким прошлым.

Огромное большинство людей не знало и не знает о существовании кремлевского "крылечка". Но я знал довольно давно. Мне рассказала о нем мама.

Это было 50 лет назад.

По удивительной, странной случайности, по его ступеням ровно 50 лет назад, осенью 1937 года, поднимался ученый, крупнейший советский астрофизик и руководитель программы освоения Севера – Отто Шмидт. Он должен был пройти на прием к Сталину, который в то время благоволил к Шмидту. В папке у академика был всего один лист бумаги и на нем пять фамилий. Пять фамилий его ближайших сотрудников, людей, приговоренных к расстрелу. Он шел просить о помиловании.