Мой друг от шестидесятых. 70-летию Валерия Сергеева - страница 11

…Ещё и время «Золотого кольца» в СССР не началось, а для меня вся та краса благодаря тебе, мой друг, вдруг выступила из-за лесов и холмов, засияла в ту ясную, искристую, звенящую крепкими снежными настами пору. Любовались ли некрупными мохнатыми лошадками на Юрьевском торгу, их гривками, густо запорошёнными инеем, или стояли на льду озёрном у легендарного Синего камня, вблизи полуруин Никитского монастыря под Переславлем,   или шли, наконец, пустыным санным просёлком, по санным и копытным следам, в свете молодой луны, от железнодорожной станции к спящему где-то ещё за лесами и полями Чернокулову, – нигде, ни разу не оставляло чувство, что мы здесь свои, а не чужаки. Отовсюду веяло прибытком надёжной неколебимости – ото всех окоёмов сердцевинной нашей с тобой земли   – Срединной Руси.

Шли и не догадывались пока, что судьба надолго свяжет нас самих и наших детей с этой Срединной, совсем не малой, родиной – с тем же Чернокуловом, с тихой Нерлью, с кряжистым прадревним Ростовом-Великим.

  «… В навечерие праздника, когда догорал в морозном воздухе ранний зимний закат и ро­зовый свет на снегах становился всё холодней и холодней и как-то совсем незаметно синел, из домов, оставя пред­праздничные приготовления, выходили люди и смотрели на темнеющее небо, ожидая первой, рождественской звезды…

Наступала ночь Рождества, отступало время, и в празднике его преодоления по засыпанной снегами Ру­си – всякий человек, стар и млад, готовился стать участ­ником встречи на земле рождающегося младенца. В этот вечер по сельским и городским улицам зачинались пер­вые рождественские песни – колядки. Их пение в древ­ности было распространено по всей Руси. От XVII века дошли первые записи северорусских колядок, но сами песнопения восходят к глубокой древности. Колядки вос­певают прошлое так, как будто оно совершается сегодня, в эту ночь, а сами поющие – свидетели и участники события. Русские дети под лунным светом сочельника, по­скрипывая морозным снегом по подоконьям, беседовали в колядках с пастухами, идущими поклониться новорож­денному…».

Перечитываю сейчас страницы твоей книги о величайшем художнике России (Валерий Сергеев. «Рублев» М., ЖЗЛ, 1981) и   думаю: а, может, и тогда уже, в дни нашего зимнего путешествия, откладывались в твоём сознании первые этюды и эскизы, первые композиционные узлы будущей биографии… Современное житие иконописца с иноческим именем Андрей... Но спроси я тебя тогда о таком вероятии, ты, скорей всего, удивился бы или даже рассердиться вслух по поводу самой чрезмерности предположения. Как и меня – спроси в те дни кто-нибудь: смогу ли однажды отважиться на книгу о великом князе Московском, герое Куликовской битвы, я бы, уж точно, опешил, обеими руками отмахнулся. Что, мол, за неумная шутка?..

Но доподлинно знаю: без того бескорыстного духовного путеводительства по градам и весям Руси Срединной, которым так щедро одаривал меня в шестидесятые-семидесятые годы Валерий, без его поощрений моим первым попыткам погружений в глубины родной истории, откуда бы взялась дерзость у меня для книги о Дмитрии Донском.

Выход в свет сергеевского «Рублева», помню, становился для издательства «Молодая гвардия» событием своего рода рубежным. Пусть и «Бог», по привычке, ещё велено было печатать с маленькой буквы, пусть во время подготовки книги   автору и редактору дважды пришлось   сокращать количество иллюстраций (вместо трёх первоначально подготовленных шестнадцатистраничных фототетрадей в итоге, «чтобы не слишком раздражать недоброжелателей издательства…»,   уцелела одна), а всё равно общая радость была велика. Вот она, наконец, книга о художнике-христианине, в которой подлинный смысл его великих образов обозначен открыто, твёрдо, без лукавых умолчаний, без эстетской сосредоточенности на одних лишь «совершенных пропорциях» да «тонких цветовых рефлексах».

Когда раздались извне издательства первые громкие хвалы «Рублеву», начальство приободрилось и заключило с автором договор на работу о Дионисии, следующем по значению и времени великом художнике Древней Руси. Сергеев бодро и пылко принялся за новый труд для той же биографической серии, благо житейского материала о Дионисии сохранилось не в пример больше, чем о его гениальном предшественнике.