Мой неожиданный сиамский брат - страница 19

— Ну прости брат погорячился, это же шутка была... Викторин, я тебе верю. Да и сам все понимаю. Ну, хочешь, давай... Поедем пораньше завтра. Заедем в какой-нибудь магазин, все равно на Политбюро ехать.

— Вот это другое дело, а то взялся за партию горло рвать, — обрадовался Викторин

-А знаешь, Витя... все забываю тебя спросить... Ты в партии нашей состоишь?...

Продовольственный магазин номер пятьдесят четыре, который звали в народе 'Три ступеньки' располагался на пересечении улицы Мытной и Хавской. Это был обычный магазин, каких много в городе-герое Москве. Но для рыжего, худого, повидавшего всякого в жизни кота Василия, этот магазин был дом родной, в котором после долгих мытарств и скитаний он, прижился, правда не без помощи сторожа магазина, в прошлом сержанта НКВД Сучкова Ивана Трофимовича. Бывший сержант и кот были два друга — не разлей вода.

Ветеран 'органов' благополучно дожил до семидесяти лет. Внешность самую заурядную для пенсионера — вытянутое, худое, сморщенное как печеное яблоко лицо, тонкие губы, длинный с горбинкой нос, лысина, висящие как у запорожского казака седые усы. На лице застыло выражение: 'Ну что же вы люди такие гады, за что ж так?' Его несколько портили оттопыривающиеся лопухами большие уши, но соломенная шляпа 'а ля Хрущев', которую обычно носил Сучков, скрывала этот недостаток.

Трофимыч обрел в лице Василия самого чуткого и внимательного слушателя, он мог поверять ему все свои проблемы и обиды. Обычно дед обитал в своей крохотной комнатке рядом с магазинным подвалом. В каптерке сторожа стояли: топчан, тумбочка, висело антикварное радио типа 'тарелка' еще довоенных времен. Одну из изрядно загаженных мухами стен украшал старый пожелтевший портрет 'Генералиссимуса Сталина', смотревшего на окружающее с таинственной улыбкой сфинкса. А на столе, как обычно, стояла открытая полупустая бутылка популярного дешевого портвейна 'Агдам'. другая, полная стояла у старого клетчатого, продавленного топчана под столом. Дальше на столе были: граненый стакан, штопор, треснутая тарелка с вареной колбасой, и сухой коркой ржаного хлеба, нож, двузубая алюминиевая вилка. Кот Василий свернувшись калачиком, лежал на топчане. И в это утро, как всегда Сучков изливал ему свою душу.

— Обидно, ну честное слово, обидно. Ну за что?... Чё было так орать?... А потом. Я ж ей честно признался — что да,... разбил, — сторож посмотрел под стол на еще не открытую бутылку 'Агдама', и налил в граненый стакан буро-гранатовую жидкость. Выпил, занюхал коркой ржаного хлеба, и продолжил.

— Разбил я две бутылки портвейна. А она?...Воруешь, воруешь! Еще раз, и уволю! А сама! Не ворует?... Я всю войну с врагами народа бился. Я, может, фашистами контуженый.

Ветеран органов с чувством ударил по столу. Жалобно звякнула посуда, при этом недопитый стакан опрокинулся и портвейн залил стол.

— Мне ползадницы бомбой оторвало!— кричал сержант. Это была чистая правда. Во время войны, в суровую годину сорок первого года эшелон сержанта Сучкова, в котором перевозились 'зэка' Минской тюрьмы НКВД, попал под бомбежку. В результате 'филейная' часть седалища Сучкова уменьшилась на пол кило. Иван Трофимович всю войну прослужил вертухаем на Колыме, охраняя врагов народа. Но свой долг перед Родиной, несмотря на ранение, сержант исполнял честно и добросовестно. Поэтому и был отмечен медалями: НКВД "За отличную стрельбу" и "За победу над Германией". Еще раз, налив и выпив, ветеран, ожесточенно плюнул в сторону двери и сказал.

— А сама! Не ворует!? Да был бы жив Лаврентий Палыч, разве бы он такое допустил, что бы эта... — тут сторож опасливо посмотрел на дверь. И гневно, даже отчаянно погрозил костистым кулачком воображаемой хозяйке магазина.

Василий слушал эти страдания друга как всегда молча, иногда почесывая за ухом, зевая во весь рот и выгибая спину. Он всегда был чуток и терпелив, особенно когда старик чесал ему за ухом. Вдруг, розовый с черным пятнышком нос кота обонял удивительный по сладости аромат. Запах шел из подсобки мясника, куда рыжий друг и направился, оставив деда Трофимыча наедине с бутылкой.