Мозаика - страница 10
Я бросился в обжигающее ледяную воду и поплыл к лодке, любя ее. Не оставалось более сил смотреть в даль. Я стремился помочь ей. Меня несли прочь тугие струи течений, меня ели рыбы, и Солнце выслепило в чернь глаза.
Но я знал - никто в целом мире не поможет ей, никто кроме меня. Я вырву ее у холода реки, взгляну в бездонные глаза, возьму и согрею обессилевшие руки. И небо освятит наше счастье.
Но лодка не приближалась. Мозг затопило свинцовое равнодушие, немели руки мои, и я тонул. А сердце было упрямо, и с натянутым, готовым лопнуть от ярости сердцем, я плыл, я любил ее. И остался последний взмах. Край лодки скользкий и высокий наклонился надо мной. Я победил.
Но вместо лица женщины, появилась злобная и мерзкая рожа старухи.
- Сладенького захотелось, - заскрипело из ее жженой утробы, - сладенького?
Ведьма с присвистом, как порванные меха захихикала, вытащила из недр лодки весло, с трудом подняла его...
- Сладенького! Вот тебе сукин сын! Получай, вот тебе сладенькое!
С какой-то мучительной радостью и нечеловеческой силой, она била меня по лицу, заставляя судорожно глотать холодную, красную смесь воды и крови.
Я уходил под воду и взмывал с пузырями, чтобы поймать хоть глоток воздуха, солнца. С сухим треском, словно спички ломались поднятые вверх пальцы и руки. Ужас накатывал в горло и затоплял тело ревом полного безумия.
- Сладенького, вот тебе кобель! Вот тебе сладенькое!
- Как больно, - подумал я, и сердце разорвалось от бессилия.
Первые радости
Кто-то больно и назойливо колол Лурю в лицо. Еще не проснувшись, Луря яростно отбивался. Наконец временно усопший и надутый до краев новобранец обрел дар речи и заорал что-то нечленораздельное.
- Заткнись, идиот, - послышался чей-то писклявый голос.
Луря очнулся окончательно и открыл глаза. Над ним стоял худой и грязный суслик с метлой в руках. Последняя светилось самодовольством и как видно, только что ездила по Луриной роже.
Какая-то вязкая, холодная сырость подсасывала сердце и холодила лоб. Малец вспомнил вчерашнего хряка - потрошителя и испугался. Рефлекторно-хватательная проверка кошеля показала, что тот тощ, как сушеная камбала.
- Меня обклали, - запричитал Луря. - Свиное рыло, он был здесь. Все утянули! Все!
- Я тут уже полчаса впахиваю и никого не видел. Так что брешешь, ты родной, брешешь.
Стояло раннее, еще бессолнечное утро. На ветках серых, одиноких деревьев чистились не менее серые и одинокие воробьи.
- Я пожрать хотел, а он подсел толстая морда, добренький такой.
- Добренький, ой умора! Что ж он тебе газетку на ночь не подстелил. Сколько взял, много?
- Килограмм!
- Брешешь! Быть не может, откуда он у тебя!?
- Не твое дело, где взял там нету.
Набычившийся было сусл, отхлынул и разочаровано дернул кадыком.
- Ха! Ну ладно, вали отседа периферия. Мне подметать надо.
Луря поднялся и понуро пошагал в неизвестную сторону.
- Эй ущербный, постой. Да стой, тебе говорят! Ты куда направился?
- Не знаю, бабушка тут у меня.
- Ага, на деревню к бабушке. Вешай, вешай лапшу на уши. Стряхну, у меня привычные. Ты лучше давай еще посиди, потом вместе пойдем. Представлю тебя нашей, глядишь, пристроит.
Прошел час. Ветерок расковырял по углам облачка, как суслик уличный мусор. Солнце жарило, вовсю накаляя асфальтовую мостовую. Засновали прохожие. Разгорался новый столичный день. Борец за чистоту в последний раз взмахнул тертой метлой, и взяв ее как ружье на изготовку, зашагал к деревенщине.
- Вставай, пошли получать пряники. Она у нас добрая, только речистая как граммофон. А дураков любит...
Потянулись многоэтажные, пористые как соты дома - общаги хозяйственных кварталов. Здесь с архитектурой стало попроще. Ее разнообразил только орнамент подтеков от дождей на штукатурке, да торчащие наружу сетки с запасами субпродуктов.
- Вот и дома, - сказал суслик, останавливаясь перед одной из многих.
- Готовсь, проходить зачнем. Твое дело молчать в тряпочку. Командовать парадом буду я!
Преодолев внешнюю дверь, подельщики остановились у четырехлапой вертушки. Над таможенным сооружением чья-то твердая рука водрузила огромный плакат с угрожающей надписью - "ПОКАЖЬ ПРОПУСК!". Рядом висел поменьше предупреждающий - "Не хватай за вертушку - опасное напряжение". А сбоку от прохода блистала увеличительными стеклами камера для вахтера. В ней словно прыщ на витрине, сидел трясущийся от старости и восторга власти длинноусый хомяк в кокардной фуражке.