Мы Любим Ингве Фрея - страница 13

— Смотри! Это не те люди, что стоят и разговаривают с Густафсоном?

— Густафсон вышел? Ну, тогда я пойду!

— Я с тобой. Отнесу Эльне немного яиц. Мои ведьмы снова снеслись.

Густафсон о чем-то оживленно разговаривал с приезжими у своей веранды. Эриксон с зажатыми под рукой дорожками приблизился к ним, а Эман, обогнув дом, не замеченный никем, проскользнул к Эльне через вход со стороны кухни.

Эриксон положил дорожки на садовый столик и взглянул на Густафсона.

— Вот, смотрите! Ими еще не пользовались.

Оглядев присутствующих, он смутился. Он как будто помешал, прервал лекцию, которую читал приезжим сапожник.

— Да, вот так он и делал, — продолжал тот как ни в чем не бывало, — так он и делал, наш старый Хуртиг, когда вши кусали его в спину. Брал кота за хвост и протаскивал его по своей спине. Котище выпускал когти и царапался… А когда и это не помогало, он говаривал? «А не потянуть ли еще кота за хвост?» — и проделывал все опять.

Густафсон поднял руку и показал своими разбитым,! пальцами мастерового, как котище выпускал когти.

«Наверное, уже принял», — подумал Эриксон.

Дамы забрали у него лоскутные дорожки и раскатали их прямо на траве. Дорожки были сшиты прилежно, ровные разноцветные полоски на них чередовались правильно, образуя скромный незатейливый узор. Дорожки были добротные, настоящие.

К удивлению стариков, дамы показали, что знают толк в рукоделии и ценят настоящую работу.

Они ничего не сказали. Дорожки говорили сами за себя.

Приезжие стояли молча.

Они уже успели насидеться на самодельных стульчиках и с интересом осмотрели небольшой ухоженный сад из нескольких яблонь и груши с причудливо изогнутым стволом, под которой цвели пионы. Они заметили цветы в горшочках, стоявшие на застекленной веранде, и чистоту недавно прибранной мастерской. Сейчас они стояли в тени высокой яблони на газоне, где цвел клевер. В клевере жужжали пчелы. По ступенькам, ведущим на веранду, ползали черные муравьи. Все здесь казалось очень маленьким, почти миниатюрным. И, может быть, потому, что эти люди редко выбирались на настоящую природу, здешняя тишина понемногу стала угнетать их. Дальний и ближний лес, обступавший Выселки во всех сторон, сдавливал грудь.

Они вдруг представили себе, что живут тут, и явственно почувствовали, как лес, одиночество и осенняя темень сводят их с ума.

Шелест леса — грозная тишина.

Даже из своей чердачной комнаты сапожник уловил, как проскальзывают в их голосах нотки инстинктивного страха.

Но его попытка развлечь приезжих несуразной болтовней лишь подчеркивала тишину, делала ее более резкой — слышимой.

Приезжие испугались, когда поняли, что тишина, как оказывается, тоже может говорить.

И вот любовно сшитая лоскутная дорожка, раскатанная во всю свою длину на траве, изменила все.

Ее узор — спокойное чередование широких черных полос с узкими светло-зелеными, белыми и коричневыми вдруг отодвинул лес.

Узором дорожки заговорило время.

Заговорил вчерашний день Выселок.

В теплой несовременной, пахнущей кофе, ягодами я супом кухне садится на плетеный стул женщина. На полу играют поленьями и деревянными ложками маленькие дети, а их бабка, стоя у печи, помешивает ложкой суп, отмахиваясь свободной рукой от мух. На лавке у стены спят кошки, а об оконное стекло бьются два овода. За столом сидит старик и вполголоса читает катехизис. Слышно, как с сеновала на кухню идут взрослые сыновья и хозяин. Дверь кухни приоткрыта, и в ее теплый воздух проникают запахи свежего сена.

За окном играет ветвями рябина. Лес стоит далеко-далеко.

Женщина, сидящая на плетеном стуле, шьет дорожку, вкладывая в работу весь свой вкус и уменье. Дорожка одним своим видом должна показывать, что в доме, где она лежит, живут работящие люди, и потому он простоит веки вечные. Дорожка должна говорить женщинам, собирающимся на посиделки, и мужчинам, садящимся за стол, что хозяева дома воспитывают своих детей в строгости и заботятся о своих стариках. И делают они это не только из любви к близким, но и рада земли, на которой живут. Ради того, чтобы попала она в надежные руки и перешла от вольных мужчин и вольных женщин к их детям, ставшим такими же вольными мужчинами и женщинами, привычными к испытанию счастьем и горем, морозами и засухой, обилием и недородом, больной скотиной и скотиной здоровой, смертью и родами.