Мы не пыль на ветру - страница 76
— Закурим, капрал?
Хагедорн выпрямляется в яме, протягивает руку ладонью кверху, на которую тот высыпает табак, пытается улыбнуться. Он не знает, что ему делать с табаком без бумаги, но берет его и говорит «мерси», чтобы те знали— он не враг. Тот, что помоложе, молчаливо ухмыляется и декламирует немецкий стишок, который метит в курильщиков, но на этот раз звучит не насмешливо:
И при этом протягивает, капралу листок курительной бумаги. Тот говорит:
— Мерси, камрад, — в первый раз в жизни говорит «камрад» французу.
Но пальцы его сведены, как в судороге. Он не в состоянии скрутить сигарету.
— Дай сюда, — говорит молодой француз, делает закрутку и дает немцу лизнуть бумагу.
Французы и себе свертывают закрутки. У старшего неуклюжая зажигалка, которую он смастерил из двадцатимиллиметровой гильзы. Слабый ее огонек сильно коптит.
— Война конец, — говорит старший.
— Германия проиграла, — улыбаясь, вторит ему другой.
Измученный Хагедорн кивает, спрашивает:
— Куда вы держите путь?
— Куда? Наверно, туда же, куда и ты. Ты убежал из своей части?
Хагедорн опять утвердительно кивает.
— Но здесь много, очень много солдат. И СС, oh, dangereux![7]
— А вы? Для вас не dangereux? — спрашивает Хагедорн.
Молодого вдруг прорвало:
— Мы работали в шахте, и там рухнула драга. Одни немцы говорят: «Саботаж! Французы!» Другие немцы говорят: «Нет саботаж! Нет французы!» Рельсы клали на морозе. Теперь весна. Ждать, пока придет гестапо и скажет, кто? Пойдем лучше навестим nos camarades[8] в лагере номер один, в главном то есть. Пропуск нам раздобыли, понял?
Как было ему понять? Хагедорн покачал головой.
— Есть разные немцы, — намекнул старший.
Хагедорн вылез из ямы, рукавом обтер лицо, спросил несколько неуверенно:
— Хотите вы мне помочь?
— Что сделать?
— Засыпать меня вон той землей.
— Mon Dieu![9]
— Куда мне деваться? Вы сами говорите, везде солдаты и эсэсовцы.
— В лагерь с нами ему нельзя, — заметил молодой. Многие наши товарищи ненавидят немцев. Нас-то спрячут…
— Allez, Robert[10],—старший толкнул молодого в Сок и сказал, обернувшись к Хагедорну: — Я знал одного камрада, семь или восемь часов сидел засыпан под Нанси. И опять живет дома с женой. Через семь, восемь часов конец. Allez! Мы помогаем…
Военнопленные, беглые французы, помогли беглому немецкому унтер-офицеру укрыться под землей. Они все сделали обстоятельно и осторожно. Пожилой шилом своего перочинного ножа пробуравил дыры в коробке противогаза Хагедорна, далее они по всем правилам искусства соорудили из него воздушный резервуар и все прикрыли гнилой соломой. Они заставили немца выпить водки, прежде чем он залег в яму, и обвязали его но талин шерстяным шарфом, который снял с себя молодой, чтобы тот не застудил почки. Под конец они разбросали большие комья земли и придали прежний вид развороченной борозде. Когда все было сделано, пожилой крикнул в отдушину Хегедорну, чтобы он думал о девушке, тот, что под Нанси семь или восемь часов пролежал в земле, тоже неотступно думал о своей madame. И еще надо все время шевелить пальцами на руках и ногах для кровообращения…
— И еще, приятель, думай о raison[11] всего этого, — добавил молодой. Затем, пожелав немцу «bonne résurrection»[12], они ушли.
Лежать здесь еще не самое худшее, думал Хагедорн, самое худшее — знать, что ты один как перст, всеми оставленный… Но вот есть же на свете товарищи…
В тот же самый час, когда в третий раз прокричали петухи этого утра, на опушке ольхового леска немцы закопали в землю Герберта Фольмера и еще двадцать семь других немцев, скованных в цепочку ручными кандалами, которые на заре дня своей свободы были расстреляны командой особого назначения.
Они даже не допросили еще раз Герберта Фольмера. Без задержки в Эберштедте он был отвезен в окружную тюрьму. Там они провели его в обитую войлоком комнату, со звуконепроницаемыми дверьми, где на табуретке стоял мощный осветительный прибор из тех, что применяются в театре, но не усадили его на это лобное место. Эсэсовский офицер с бледно-серым прыщавым лицом, до войны игравший героев-любовников в провинциальных театрах самого последнего разбора, бегло заглянув в дело, как Цезарь, опустил книзу большой палец, головой указав на тюремный двор за окном. У этого серо-бледного профоса глаза были красные, как у кролика, а от его черного мундира разило винным перегаром и блевотиной. Вчера в подвале тюрьмы были расстреляны одиннадцать женщин-шпиков, так называемых «носительниц тайн». Среди них была и кокоточка, с которой месяц назад сочетался законным браком этот тип в мундире, украшенном мертвой головой.