Мы живем рядом - страница 29

Водопровода здесь нет, освещения тоже. На большой квартал одна-две колонки с водой. Это глиняный ад. Ночлежный дом, описанный Максимом Горьким в пьесе «На дне», показался бы здесь домом отдыха.

Внутри этих конур кое-где стоят кровати с сетками, плетенными из грязных веревок. Это уже роскошь. В большинстве этих страшных нор на глиняном полу лежат черные, протертые от времени обрывки кошм. Шкафов, столов, стульев нет в помине. Все ходят в лохмотьях, между этими норами бегают по лужам из помоев голые детишки с воспаленными глазами, с чесоточными расчесами на груди и на руках. В школу дети не ходят. Школ нет. Дети неграмотны, их отцы и матери тоже. На порогах сидят старухи с лицами, изъеденными волчанкой, экземой, трахомой.

В больницу больные не идут. Идти некуда. Больниц нет. Тощие курицы, привязанные веревочками за ногу, копошатся между глиняных стен. Их мало. Зато много грязных лохматых собак, роющихся в помойных кучах. В дождливый период крыши — соломенные накаты — протекают. Тогда в жилищах на полу стоит вода, стоит день и ночь, и люди ложатся спать в воду.

Видны разрушения после недавних дождей: обвалившиеся углы, расползшиеся глиняные крыши. В иных жилищах живут восемь человек.

— Это невозможно! — говорите вы. —Тут не поместиться восьмерым.

— Они и не помещаются, — отвечают вам, — пока четверо отдыхают, четверо работают. Они приходят отдыхать, когда остальные уходят на работу.

Тонкий синий зловонный дым тянется из мангалов, маленьких очагов. Дров нет — топят сухим навозом. В одной из таких конур умерла с голоду старуха. Ее нельзя похоронить без разрешения муллы. Он должен прийти и прочесть заупокойную молитву, но мулла не придет, пока ему не уплатят пять рупий. Пять рупий! Это в квартале, где высший заработок — шестьдесят рупий в месяц. У соседей нет рупий для такой роскоши, как молитва. Старуха лежит в страшной духоте тропического дня. Проклиная все на свете, с трудом собирают бедняки эти несчастные пять рупий и зовут муллу. Он нехотя приходит, бормочет свою молитву и получает деньги. Теперь старуху можно отнести на кладбище, которое тут же.

В другой конуре мы увидели лежавшую на полу женщину; она дрожала с головы до ног под ветхим, дырявым одеялом.

— Она больна, — сказали про нее ее соседки.

— А доктор был? — спросили мы по наивности.

— Кто был? — переспросили эти женщины, видя, что мы уделяем внимание этой больной.

— Доктор! — ответили мы; но оказалось, что это слово им неизвестно.

— Ей ничего не надо, она просто больна, у нее просто малярия, это припадок, он пройдет. Это только малярия, — наперебой говорили нам соседки.

Тут же невдалеке мы увидели какого-то человека в полуевропейской одежде, который, получив от женщины деньги, быстро, оглядываясь на нас, сунул их в карман.

Мы подошли к нему.

— Вы лечите здесь? — спросил я. — Вы дали женщине какие-то порошки в бумажке, мы видели.

Он испуганно посмотрел на нас.

— Что вы, что вы? Какой я доктор! Я не доктор, но, знаете, им надо помочь, бедным людям. Я немного знаю травы, порошки, помогаю, чем могу. А деньги, — он горько улыбнулся, — какие это деньги, дают что могут.

Он вынул из кармана горсть грошей — анн, самую мелкую монету. Он испугался, что мы можем привлечь его к ответственности за то, что он лечит, не имея права лечить. Он принял нас за англичан. Но мы видели, что это знахарь, который обманывает этих простых, наивных людей и зарабатывает на их темноте свои жалкие гроши.

Кучка мелких монет у него на ладони в этой обстановке казалась большими деньгами. Он засмеялся каким-то жалким смехом и поспешил скрыться в глиняных переулках.

Мы шли из норы в нору. Это был ад, в котором держали людей всю жизнь, как будто эти люди совершили какие-то страшные преступления. Казалось, что в этом аду люди находятся на последней грани угнетения, что они забиты, замучены и лишены всяких человеческих чувств, что они смирились с этой жизнью, ничего не хотят, ни на что не надеются.

Это было неверно. Было жутко смотреть, как женщины старались навести чистоту в этом царстве грязи и пыли. Начищенные котелки, старые кастрюли и металлические чашки блестели на маленьких полках в полумраке лачуг. Одеяла был зачинены тщательно, множеством заплат прикрыты их дыры. Простынь на кроватях не было, потому что простыня уже является одеждой.