На большой реке - страница 8

И от этого еще ослепительнее белизна непривычно обнаженного тела.

И все ж таки Агна Тимофеевна почти бессознательно поостереглась загорать у самой воды — кто его знает: лодка, катер какой-нибудь могут незаметно пройти возле самого берега! — И она вместе с девочками направилась на песок возле самой гряды густого леса, что тянулась почти вдоль всего острова, рассекая его пополам.

В двух шагах от плотной густо-зеленой стены леса росла на белом песке одинокая сосенка-подросток чистоты необычайной. Тени от нее еще не было никакой. Иглы у нее были крупные, редкие, как те пёнышки-перья, что бывают у неоперившихся птенцов.

Эта сосенка и привлекла Агну Тимофеевну.

Она долго стояла, обсыхая, возле этой сосны, слегка придерживаясь за нее, лицом к стене леса.

Агна Тимофеевна и не подозревала, что глаза мужчины, привлеченного сюда темным расчетом, белесые на загорелом лице, почти в упор смотрели сквозь листву на все, что происходит на пляже.

Лодочник Степа отнюдь не томился, когда ему приходилось, бывало, с утра и до вечера дожидаться людей, подрядивших на целый день его моторку.

Он был уроженец этих берегов, истый волгарь, его тянуло к Волге неодолимо, и не было для него большей радости на свете, как в знойный летний день, в стариковских видениях из прошлого, из мира невозвратимых дней детства и юности, млеть под жарким солнцем где-нибудь на этих песчаных рёлках, в тени ветлы или дикого тополя; бродить по теплой воде отмелей, засучив штаны по колено; изредка выкупаться; иной раз половить раков; иной раз расставить частокол удочек, воткнутых удилищами в берег, а то и вынуть вершу, еще с вечера накануне поставленную.

А иногда неторопливо, по-стариковски, перебрать, почистить и смазать моторчик своей «Чайки» — так было угодно его пятилетней внучке назвать его посудину.

Словом, занятий хватало. И чего ж еще надо шестидесятилетнему инвалиду с тяжелым увечьем?

Его изувечили еще молодым «чапанники»[1] во время кулацко-эсеровского мятежа в Поволжье.

Плясали на нем. Кидали оземь. Били прикладами.

Он долго хворал. От повреждения позвоночника охромел. Простреленная из дробовика лучевая кость предплечья срослась плохо — врачи сказали: ложный сустав. И теперь еще прибрежные ребятишки любили, когда Степа, уступая по доброте своей их домогательствам, изворачивал простреленную руку, и от этого возникал уродливый, необычный угол посредине предплечья...

Степа состоял в артели лодочников — инвалидов войны, которым всяческую помощь стремился оказать Бороздин. Да и строительству ГЭС этот «подсобный моторизованный флот», как говорилось в шутку, еще очень и очень был полезен.

Солнце начинало западать где-то за синим бором, на увалах левого берега. Было еще жарко, но уж потянуло речной прохладой. Местами Волга лежала гладкими и нестерпимо для глаза, словно электросварка, сверкавшими плесами. А где-то уж взялась мелкими, как из серого коленкора, шатерчиками островерхих волн.

Казалось, что совсем близко придвинулся к песчаному острову исполинский охват косматых сопок правого гористого берега. Как будто и невелики они, а вот привалил к ним белый большой красавец пароход, зычно оглушая окрестности благозвучно-басистыми гудками, и каким же игрушечным кажется он даже против каймы заплесков у подножия этих гор.

Но если смотреть от правого берега на левый, песчаный и плоский, то эта же самая река покажется необъятно широкой. И Волга словно бы вот-вот готова выплеснуться, перелиться через этот плоский берег, как из переполненной чаши...

В отдалении виден большой паром, только что отваливший от левого берега. На нем тесно, людно. И, всматриваясь в него из-под щитка ладони, старый волгарь невольно сопоставляет столь знакомую ему с детства картину с тою, что он видит сейчас. Ни одной телеги, ни одного коня, ни возов с мешками, а только «газики», «Москвичи», «Победы» и целое звено сверкающих, только что присланных на стройку грузовиков. И, однако, когда с берега на паром въехал приземистый, могучий землеворот-бульдозер, приподняв огромное вогнутое зеркало своего ножа, обширнейший грузовой паром осел в воду. «Да, — подумал Степа, — и запах теперь уж на паромах не тот: бензин, бензин, солярка, а то, бывало, навозцем да дегтем попахивало!..»