На фронте затишье - страница 23

Капитан до войны был учителем и жаловался, что в таком обществе, как мы с Седовым, он огрубел, забыл хорошие слова, слов у него осталось будто бы штук триста, и то половина годна лишь для лошадей. По случаю запоздалого дня рождения капитан побрился, и бритая часть щеки была сизо-белая, а та, что не надо было брить, — бурая. Маловато же осталось в капитане от учителя.

Седов, закончив работу, надел брюки, застегнулся. Брюки ему были велики. Я всегда мучился с его обмундированием. Найти для него подходящую пару не так-то просто: в гимнастерке он тонул, а брюки висели на нем, как на пугале.

Оглядывая себя со всех сторон и как бы ища, что еще пришить, Седов тихонько запел:

— Не вой, пожалуйста, — остановил его капитан.

Седов замолчал, сел за столик и, закурив, сказал:

— Открылся бы второй фронт, к зиме прикончили бы фрица и — даешь Берлин. К чертям собачьим войну, домой охота, вот о чем я мечтаю.

— Старшина, а ты о чем мечтаешь? — не поворачиваясь, спросил меня капитан.

— Я? Об ухналях. Килограмм десять ухналей бы достать, коней ковать надо.

— Скучные вы люди. Убежал бы от вас.

— Кому с нами скучно, пусть уходит, — сказал Седов. — Чего ты лежишь, маешься? Выпей грамм пятьдесят.

Оконце нашей землянки было круглое, шапкой в пору закрыть, но солнце пробивалось, блюдом лежало на земляном полу.

— Ладно, налей, голова по швам лопается, — сказал капитан.

Морщась, он поднялся, смотрел, как я наливаю в стакан спирт, а в кружку — воды. Охнув, выпил, поглядел, как в солнечном столбе крутится, словно мошкара, густая земляночная пыль.

— Шампанское! А все это есть: шампанское, семга, женщины в белом. Лежал я сейчас, братья, и вспоминал утро одно на Волге. По реке шел пароход, открылось окно на верхней палубе, выглянула девушка. Со сна она была розовенькая: плечи, грудь… Посмотрела кругом и заулыбалась. Меня на берегу она не заметила и, поди, не знает, что я видел ее и на всю жизнь запомнил. Я даже представить себе не могу, что она кого-нибудь другого ласкает. Мне, старому дураку, кажется, что она ждет меня, только меня. Смешно, правда?

Я не знал, шутит капитан или говорит всерьез, его всегда трудно разобрать. Усмехаясь своим сизо-бурым лицом, он забрался с ногами на нары, зевнул. Голова, наверное, у него проходила. Мы с Седовым опохмелились раньше, позавтракали, Седов собирался еще соснуть: вдруг ночью придется идти на задание или вызовут в штаб. Его вызывали почему-то всегда ночью.

— Ну, что же ты? — сказал Седов. — Расскажи еще что-нибудь. А я вот шампанского не пробовал, не приходилось.

Капитан снова растянулся на нарах. Он был немного с чудинкой: стихи даже рассказывал про три пальмы, не забыл еще. Стихи славные, но не верится. Какие они, пальмы? Может, их выдумали со скуки. В такие дни, как сегодня, когда разулся и лежишь, задрав ноги, всякая чудина в голову лезет.

Седов взял со стола залитую чаем, облепленную рыбной чешуей газету, развернул ее, начал читать. Если было время, он прочитывал всю газету подряд и, прочитавши, говорил: «Про второй фронт молчат». Или: «Про второй фронт пишут». Больше всего волновал его этот самый второй фронт.

Кто-то снаружи дернул дверь; одеяло, прибитое на косяк для тепла, вздулось изнутри. Вошел незнакомый лейтенант в белом полушубке, туго перепоясанном новеньким ремнем.

— Здравия желаю. Лейтенант Пухов. Явился для прохождения службы.

Капитан удивленно поднял брови: такой выправки мы сто лет не видели. Мы с Седовым даже растерялись: то ли нам вставать, то ли сидеть. Капитан обулся, протянул руку:

— Здравствуйте. Капитан Голосов. Прошу знакомиться. Замполит лейтенант Седов. Старшина эскадрона Арбузов.

Пожимая нам руки, лейтенант щелкал каблуками и красиво ронял голову на грудь. Он поставил в угол вещмешок, снял полушубок и остался в новенькой, тонкого сукна форме, сидевшей на нем без единой морщинки. Для своих офицеров я, сколько помнится, ни разу не получал такой чистой формы. Лейтенант был невысок ростом, широкоплеч, лицо свежее, улыбчивое.

— Где вы раздобыли такое обмундирование, лейтенант? — спросил капитан.