На пути к звездам - страница 16

Потом Константин Эдуардович рассказывает о своих последних работах. Увлекается и забывает, что его гость мало сведущ в вопросах науки. Но то, над чем он сейчас работает, так важно, так увлекательно, что трудно сдержаться.

Вы понимаете, — убежденно говорит Циолковский, — я твердо верю, что за эрой аэропланов винтовых должна обязательно последовать эра аэропланов реактивных. В моих расчетах все готово для этого, дело за их осуществлением, но теперь я не сомневаюсь, что оно придет.

— Живя в Боровске, вы, Константин Эдуардович, больше занимались расчетами дирижабля. Что же он, устарел теперь?

— Нет! Придет время и для моего дирижабля. В стране с нашими просторами он незаменим. У него же огромная грузоподъемность! Но сейчас, верно, я занят другим. Дирижабль — для меня это пройденное, как давно выученный и усвоенный урок. Сейчас меня увлекает ракета. Поймите: ракета — самый совершенный двигатель! Для нее нет предела ни вдаль, ни ввысь, ни на земле, ни за ее пределами. К тому же у нее колоссальная скорость. Космическая! И вы знаете, совсем недавно я пришел к очень важному выводу: для межпланетных путешествий из ракет можно составлять поезда, это еще больше увеличит скорость…

— Вы говорите «поезда», Константин Эдуардович. Как же это? Разве из ракет можно делать вагоны?

— Да нет! Что вы! Под поездом я понимаю последовательное соединение нескольких ракет. При взлете работает только одна. Когда ее топливо используется, то она, как ненужная, отделяется от поезда и падает, а в работу вступает следующая, и так далее. К цели подойдет только последняя. Она-то и достигнет огромной скорости, потому что ее разгонят уже использованные и отброшенные ракеты.

Вот смотрите, какой скорости можно достичь, если соединить последовательно три ракеты!

И Циолковский схватывает карандаш, кладет на колени фанерную дощечку, на которой обычно пишет, берет лист бумаги и начинает быстро набрасывать цифры.

Мелькают нули, от них у гостя рябит в глазах, но он не решается прервать эту вдохновенную запись. Она похожа на создание увлекательной и страстной поэмы рукой великого поэта.

Наконец Циолковский спохватывается:

— Что же это я?! Увлекся и забыл, что для вас это все ничто. Вам подавай наглядное или фантастику, а для меня единица с двадцатью пятью нулями — реальная, ощутимая величина, как монета на ладони.

— А для меня, Константин Эдуардович, крупно написанная единица с двадцатью пятью нулями — это во-от какая величина! — И гость широко развел руками, как бы пытаясь показать беспредельность. Оба добродушно рассмеялись.

Гость ушел, отдых кончился. Циолковский опустил деревянную дверь над пролетом лестницы, ведущей в светелку. Это означало, что он работает и входить к нему не надо. Потом вернулся к столу, уселся поудобнее в кресле, взял чистый лист бумаги и занялся прерванными расчетами. Время летело, и вечер незаметно перешел в ночь. Но как хорошо работалось! Так много значило сознание, что труд его не напрасен и не будет забыт, как труды многих гениальных русских самоучек. Не то теперь время. Сбылась мечта найти воспреемников своего труда. Ими будут партия большевиков и весь советский народ.

«Мои труды не пропадут, — думал ученый, — к ним бережно относятся Коммунистическая партия и Советское правительство. Надо только работать. Как можно больше работать! Ведь только ради дела и можно жить!»

Был еще вечер, но осенняя темнота уже обволокла улицы Калуги. Дождь, шедший весь день, превратил тротуары в месиво из грязи. Редкие прохожие осторожно шлепали по слякоти, торопясь домой к теплу и свету.

Легковая машина, залепленная почти до окошек дорожной грязью, остановилась на углу Театральной площади.

Хлопнула дверца, и из машины выглянул шофер. Он внимательно всматривался в темноту, ожидая прохожих, чтобы спросить дорогу. Немного погодя появилась одинокая фигура пешехода, который, судя по его уверенной походке, хорошо знал эти края.

— Скажите, — крикнул шофер, — как нам проехать к Циолковскому?

— К Циолковскому? Это совсем близко, вон за тем углом, но только зря вы едете, я слышал, он болен и никого не принимает.