На росстанях - страница 17

Лобановичу, когда в его чарке оставалась недопитая горелка, он обычно говорил:

— А еще литвин! Ну какой же ты после этого литвин! — Пан подловчий с укоризной смотрел в глаза учителю. — Не порти ты мне, братец, компании!

Когда же этот аргумент не помогал, пан Баранкевич приводил другой:

— Ты лучше, братец, обмани мою жену, но не обманывай меня за чаркой горелки.

Третий аргумент, самый сильный и уже самый последний, был такой:

— Пей! Пей, говорю, не то, ей-богу, вылью за воротник!

Говорил подловчий Баранкевич чаще всего хорошим беларусским языком. И следует отметить, что он ни в коем случае не был пьяницей, он просто любил выпить "с хорошими людьми", а в одиночестве и чарки не выпивал. Но и в компании "добрых людей" никогда "не перебирал меры". Существовала определенная граница, которой он никогда не переступал и за которую его нельзя было вывести никакими силами. Что же касается его литвинолюбства, то оно еще выражалось и в том, что он очень любил литовские колдуны [Колдуны — пельмени]. И этих колдунов, как уверял подловчий, он съел однажды сто сорок штук.

— Разумеется, с водкой, — добавлял при этом пан Баранкевич.

Первый раз Лобанович зашел к подловчему вечером того самого дня, когда ходил гулять на железную дорогу.

Баранкевич встретил соседа-учителя приветливо и повел его в чистую половину дома, где он обычно принимал гостей. В просторной, аккуратно выбеленной комнате возле одной стены стоял диван и рядом с ним большой простой стол, застланный белой скатертью. На небольшом столике, недалеко от дивана, стоял ящичек — музыкальный инструмент, который подловчий и пускал в ход, чтобы позабавить гостей. Кроме еще одного диванчика возле другой стены и нескольких простых стульев, в этой комнате ничего не было, и она выглядела пустоватой.

— Садитесь, паночку, — пригласил Баранкевич учителя и угостил его крепкой папиросой.

Хозяин и гость разговорились, причем подловчий был первым здесь человеком, от которого Лобанович услыхал доброе слово об этой местности, имевшей тот большой козырь, что лежала она возле железной дороги. Пройдясь несколько раз по комнате, пан подловчий крикнул, повернувшись к другой половине дома:

— Габрынька!

— Сейчас, папа! — откликнулся из глубины дома звонкий девичий голосок.

Послышались легкие, частые шаги, и в комнату вошла младшая дочь пана подловчего. Такими же быстрыми шагами подошла она к гостю, протянула ему свою еще детскую руку, сделав приседание, которое Лобанович видел в первый раз. Он даже испугался: ему показалось, что эта маленькая паненочка присела оттого, что он нечаянно наступил ей на ногу.

— Чэсю! — снова крикнул подловчий.

Вскоре, шаркая сапогами, в комнату вошел младший сын Баранкевича, мальчик лет девяти, довольно угрюмого вида, с большой курчавой головой и красивым лицом. Поздоровавшись с гостем, Чэсь молча сел возле кафельной печи и оттуда, как волчонок, поглядывал на учителя.

Извинившись, подловчий вышел куда-то, оставив Лобановича с дочерью и сыном.

Панна Габрыня, смуглая, строгая и серьезная девочка-подросток, обратилась к Лобановичу с приветливой улыбкой:

— Пан любит музыку?

— Очень люблю, — проговорил Лобанович.

Габрыня подошла к музыкальному ящику, выбрала металлический "кружок", приладила его к ящику, который завела затем и пустила.

Мягкие, ласковые звуки полились по комнате, наполняя ее приятным звоном и навевая какие-то добрые, тихие чары. Неясные образы возникали сами собой, о чем-го говорили и звали неведомо куда, а на сердце оставалось чувство утраты чего-то далекого, чего-то такого, что уже не вернешь никогда и о чем можно только вспоминать. Все мелочи жизни, все будничные заботы, муть души — все это исчезало, отступало перед обаянием музыки. Откуда же эта печаль? О чем она? Не о той ли красоте жизни, которая так безжалостно, так грубо попирается ногами, о красоте, которая поднимает человека над болотом людской суеты?

Через несколько минут вернулся пан подловчий, а затем пришла пани подловчая, вторая его жена. Это была женщина тихая, забитая, — пан Баранкевич, как узнал Лобанович впоследствии, в семейной жизни был человеком суровым, жестоким.