На седьмом небе [СИ] - страница 4

Тогда мне это почудилось впервые. Острое, прямо под кожей, на кончиках пальцев и в ребрах. Колючее чувство. Де жа вю, как оно есть. Он сам накладывал на меня обязательства — мы смотрели друг другу в глаза так, словно кто-то из нас сейчас точно умрет. Словно все это уже было. Словно я знал, кто спалил ему шерсть, кто светил фонариком в глаза и кто такой Майкл Перриш.

Я помотал головой и решил, что бред. Вспомнил Нэнси, своего пуделя. Полицейских овчарок — вспомнил всех возможных собак, чтобы выгнать из своей головы все чужое, что Лоусон поместил туда. Одним этим взглядом. Рукой с пушкой. Невыпущенной, придержанной пулей.

Вот так дворняги и поступают: кусают, затем бегут. Он постоял, пришел в себя, опустил руки, а затем посмотрел на мои и спросил:

— Без молока?

Клянусь, он прямо это и выдал. Спросил про гребаный кофе. Словно в руках у него была сладкая вата, а не магнум. И мозги бы мне прошибло сахаром, а не свинцом. Так, Коннор?

Он еще тогда переспросил: лейтенант? Подошел, положил руки на плечи, сжал их и спросил: хэнк? Как будто бы раз и включил в себе нужное. Я поставил его стаканчик туда, куда он сложил оружие. Стряхнул его пальцы с плеч.

— Пошел ты, Лоусон.

И сам ушел.

Один был с молоком, другой без. Другой был без, без, Лоусон, в моих руках, а ты подавись теперь тем. Нахрен, пожалуйста.

Я вышел на улицу и сел на ступени. Холодный осенний ветер ударил по лицу не хуже воображаемого выстрела. Сначала мимо прошел Гэвин, завел своего Дэвидсона, чуть ли не облизал его при встрече, и укатил. Затем была Хлоя. Прыгнула в красного жука и выехала с парковки. Я просидел еще, наверное, час. Фаулер с удивлением притормозил рядом, как если бы выходка Лоусона вдруг отпечаталась прямо у меня на лице. Мы поговорили о женах, об отчетах, о работе, о детях. Затем он уехал, и я думал о Гэвине, Перкинсе, машине папочки, скрывшейся за поворотом.

И о Конноре, который остался там. Чья машина единственная застряла перед глазами, рядом с моей. Когда я поворачивал ключ, выезжал с парковки, гнал по дороге, мне больше всего хотелось прийти домой и поцеловать жену. Обнять Коула, спросить, как прошел день в школе. Хотелось спать, чертовски хотелось лечь. Когда дорога тянулась в линии, в змей, я еще не знал, что Лоусон отправится прямо за мной.

Следом, в мой сон.

Снился мне в ту ночь гребаный фруктовый компот — иначе не назовешь.

Я сидел в архиве, перебирал бумажки, раскладывая по годам, по именам, по способу убийства — словом, занимался херней. Как вдруг дверь открылась, зашел лимон. У него были длинные ноги и красные туфли. Поправил волосы, доложил мне на стол папок и вышел. Затем залетела черника. Прожужжала о чем-то, прошипела, запачкала листки, которые принесла, синим цветом, и выбежала в истерике. Наверное, расстроилась, что испортила документы. Но мне, если честно, было совсем не до этого, потому что зашло яблоко и село напротив. Оно положило ногу на ногу, отобрало у меня часть папок и открыло свой шкафчик — достало яблоко поменьше, откусило, прожевало и выбросило. Достало другое — все повторилось. И так много и много раз. Потом зашел Перкинс — единственный живой человек в этом архиве-кастрюле, помимо меня, перезарядил пистолет и выстрелил. Стрелял он всегда хорошо, вот и теперь попал, как обычно — в яблочко.

Проснулся я резко, подскочив на кровати и приложив руки к лицу. Сон шизофреника, не иначе. Довел ты себя, Андерсон, рассуждениями кто и зачем, а в итоге…

Остальным ли не похер? Тебе бы тоже, в самом-то деле, хоть в чем-то взять с них пример.

Я встал, чтобы попить воды, дошел до кухни и наткнулся на Нэнси. Она сидела у открытой двери, смотрела на улицу и рычала. Тогда я впервые это заметил — сигнализация была выключена, дверь нараспашку. Я стоял со стаканом в руке, смотрел на деревья и пытался найти оправдание плохому предчувствию. Открытой двери, злой собаке. И холоду.

Потому что было холодно, да. В сентябре обычно не так холодно, но пока я стоял и пытался хоть что-то понять, кусты где-то рядом зашевелились.

И меня пробрало.

Это мог быть и ветер. И бездомный. И собаки.