На суровом склоне - страница 3

— Куропаткин здесь?

— На станции в десяти верстах отсюда, со своим поездом.

Денщик подал корнету шинель. Ильицкий не успел опомниться, как подвели лошадей. Корнет вскочил в седло с крыльца, не вынимая изо рта коротенькой трубки. Вестовой подал стремя поручику. Оба галопом проскакали по ночной пустынной улице. За чертой города они, как по уговору, придержали лошадей. Снег не шел больше. И ветер утих. Серебряный лук месяца с ясно обозначившейся тугой тетивой плыл над низиной. Болотистая, чуть тронутая морозом дорога вела через обширную падь к мягко очерченным пологим холмам. На них росли редкие, причудливо изогнутые сосны. Хотя стояла полная тишина, можно было живо представить себе, как неистово терзали их вьюги, как гнули их снега на этом суровом склоне. Они замерли навеки под беспощадным натиском ветров, покалеченные, искореженные, застывшие в судороге боли. Обломанные сучья, осыпавшаяся хвоя на подветренной стороне показывали, как жестока была схватка.

Спутник Ильицкого, пустив коня бок о бок с конем поручика, сказал:

— Мы с вами давеча не познакомились как следует. — Он назвал себя: — Анатолий Сергеевич Назаров.

Представился и Ильицкий.

— Правда, что вы привезли приказ задержать нас в Маньчжурии? — спросил Назаров.

Ильицкий осторожно начал объяснять:

— Насколько мне известно, командование стремится упорядочить отправку войск на родину, чтобы не создавать на дороге заторов…

Назаров нетерпеливо перебил:

— Линевич просто боится отправлять солдат в Россию. Трусоват был Ваня бедный…

Ильицкого покоробил подобный отзыв о главнокомандующем, хотя о панических настроениях Линевича ходили анекдоты, еще когда он командовал Маньчжурской армией.

Но на открытом, мужественном лице Назарова ясно было написано дружелюбие. И хотя Ильицкому была неприятна непринужденная манера корнета, немного грубоватая, поручик неожиданно для себя втянулся в беседу, в тот самый длинный и откровенный разговор, которого опасался и удачно избегал в своих разъездах. При этом Ильицкий невольно перешел на небрежный тон много знающего человека, не способного ничему удивляться. Этим тоном говорили обычно в штабе главнокомандующего.

Речь шла о забастовке на магистрали Владивосток — Москва.

— Это верно, что Читинский гарнизон на стороне восставших? — Назаров выколотил трубку о каблук сапога и ждал ответа.

— Верно. И более того: забастовочные комитеты хозяйничают на железной дороге.

— Черт возьми! — воскликнул Назаров. — В какое время мы живем! Послушаешь осведомленного человека и начинаешь понимать, какое у нас тут, в Маньчжурской армии, болото. Все чего-то ждут, но никто толком ни черта не знает.

Польщенный Ильицкий ответил:

— Да, возврат к старому невозможен. Будут коренные реформы.

Он уже начал витиеватую фразу о единодушии всех слоев общества, воодушевленных царским манифестом, но в эту минуту непроизвольно тронул шпорой коня, и тот вынес его на добрых сто шагов вперед.

Однако Назаров вмиг очутился рядом с ним.

— Да неужели вы думаете, что царский манифест действительно означает серьезные перемены? — воскликнул он. — Ох, батенька, уморили! Все это чепуха! Они там, вверху, только делают вид, что вот теперь все пойдет по-другому. Фарс. Никаких не будет перемен, если снизу не ударят как следует.

— Революция? — спросил Ильицкий.

Вся эта ночь и этот разговор, который еще недавно был бы немыслим, вызывали у него странное ощущение нереальности происходящего.

— Не знаю, — откровенно и немного грустно признался Назаров, — может быть, по-старому теперь, после войны, жить будет невозможно.

Ильицкий полувопросительно заметил:

— Но ведь понемногу наводят порядок.

— А! Чего стоит этот порядок, когда на дистанции в тысячи верст хозяйничают стачечники! Я шкурой чувствую: будет такое, что нам с вами и не снилось!

Некоторое время они ехали молча. Но Назарову, видно, надо было выговориться. Он снова близко подъехал к Ильицкому:

— Что же, прикажете мне верить заверениям генерала Полковникова? Он тут недавно распинался перед солдатами, уверяя, что мы торчим здесь, в Маньчжурии, по вине железнодорожников и евреев! Ну, а солдаты, те судят по-своему.