Начало осени - страница 36
— Брось ты, какая болезнь — разболтанность это… Их к делу приспособить… А то учиться не хотят, трудиться не хотят, жениться, подлецы, тоже не хотят!
— Где уж мне. — Седой мелко захихикал.
— Не про тебя я… — отмахнулся Плешивин. — Есть тут… кобели. — Он замолчал, сидел, возмущенно посапывая.
Седой тоже помалкивал. На лицо ему села летучая паутинка. «К хорошей погоде», — отметил он. С детской площадки доносились веселые крики детей.
Оттого возмущался Иван Кузьмич падением нравов, что внучка его, Нинка, ходила шестой месяц с животом, с брюхом, как он выражался, а жениха захомутать никак не могли. Здоровенный такой нахал с нерусской надписью на майке. Нинка — дура, прости господи, вся в мать. Та тоже ее без мужа родила, самостоятельно. «Я и одна проживу. Насильно тянуть нечего, он меня не любит». Любит, не любит… Обожрались, вот и бесятся. «А вы, дедушка, не лезьте, не смешите людей!»
Это он ходил к тому бугаю на дом, хотел попугать, да сейчас все грамотные. Посмеялись только над ним… В общественной юридической консультации при ЖЭКе адвокат растолковал ему, что отцовство доказать нельзя, так как истица и предполагаемый ответчик не вели своего совместного хозяйства. Да у них своего хозяйства еще сорок лет не будет! Так на родительской шее до пенсии и просидят!
Поинтересовался: а нельзя ли жеребца этого засадить лет на пять? (И Нинку подбивал подать жалобу, но она лишь фыркнула.) Оказалось — нельзя. Нинка совершеннолетняя, а если предположить, что ее изнасиловали — такую-то коровищу! — то почему она сразу не заявила, а до родов ждала? Клевета получится. Ох, дура, дура, не могла на год раньше раскорячиться — уж тогда бы этот боров не отвертелся!
— Нянчатся с ними, лечат, — снова оживился Иван Кузьмич. — В деревню их, на стройки — вся дурь вылетит. Эх, не отправил я тогда соседа своего, Мишку, на выселки, — подосадовал он. — Пора, пора за таких субчиков взяться, создать вокруг них обстановку общественной нетерпимости!
— Это точно, обстановку надо… — поддакнул Седой. — Чтоб не терпелось…
Плешивин недоверчиво покосился на него, но, зная малый ум собеседника, замечания делать не стал. А тот продолжал:
— Вы правильно заметили, Иван Кузьмич, разболталась молодежь, а почему? Руки твердой нет. И воспитания подобающего в детстве не получили. Я, бывалоча, своего Кольку, чуть он мне слово поперек, — за вихор да на лавку. И ремнем его, что с фронта привез…
— С какого фронта? — удивился Плешивин. — Ты ж не воевал… Тебе лет-то сколько?
— То есть не с фронта, оговорился я… Не с фронта, а со службы, — поправился Седой. — Да… У меня — ни-ни! Уж он взрослый стал, а все «батя» да «батя»… Вот недавно машину покупать надумал, меня со старухой на дачу возить. И обратно ко мне, за советом: какую брать — «Москвич» или «Жигули»? Я говорю: бери, сынок, какая дешевле, а разницу мне отдай. Я за то, чтобы хорошо ездилось, выпью.
Иван Кузьмич по мере продолжения рассказа глядел на Седого со все возрастающим удивлением, наконец не выдержал:
— Ты чего плетешь? Отродясь ты нигде не служил, сколь я тебя помню — пьянствуешь. А старуха твоя померла давно, да и сына у тебя нет. У вас же две дочери было вроде…
— Две? — Седой растерянно заморгал. — Верно, две дочери… Никогда не порадуют отца рублишком-другим. Но и сынок имелся, Иван Кузьмич. Сынок, Мишка.
— Как Мишка? Ты же говорил — Колька!
— Ну да, ну да, Колька. А разве я сказал — Мишка?
— Э-э… Ты бы ко врачам обратился. Совсем обостолопел…
— Лежал, лежал я в больнице, — торопливо подхватил Седой. — Почувствовал онемение в пятках, потом в затылке. С левой стороны в глазу двоиться стало: справа ничего, а слева все по двое. Положили меня в палату… Вот что я вам скажу, Иван Кузьмич. — Седой подозрительно огляделся и понизил голос: — Я вам так скажу — не больные они там вовсе! Это преступники, притворяются только, отлеживаются там… Каждую ночь, ей-богу, смерти ждал! Один мне полотенце показал, петлей сложенное. Для чего, а? И еще слышал, как сговаривались: убьем его, убьем… Целая шайка! Я — к врачу: в милицию, говорю, сообщить надо. А меня к койке привязали, колоть начали…