Начало осени - страница 38
— Опять понес околесицу! — возмущенно воскликнул Плешивин. — Померла твоя баба, померла. И нет у тебя никакой квартиры, и ни в каком комитете ты не служил, кому ты там нужен!
— Померла? — Седой растерянно посмотрел на Ивана Кузьмича. — Ах ты, горе какое! — Он помолчал. — Точно, померла. Все просила меня, покойница: не пей, Иван, не пей… Царство ей небесное. Сама-то сроду не пила. Померла вот, а я жив…
— Ты разве Иван? Выходит, тезки мы с тобой?
— Иван, как же — Иван… Только ты Иван Кузьмич, а я этот, как его… Степаныч. Иван Степаныч! — обрадованно, будто нашел давно потерянное, выкрикнул Седой. — Вот как выходит: ты Иван и я Иван. А старуха померла…
— Что ж ты, Иван, такой тощий? — Плешивин малость отмяк.
— Да уж уродился такой, подчегаристый…
Седой лучше помнил давно прошедшее. События последнего времени, даже вчерашнего, даже сегодняшнего дня, начисто исчезали из памяти, а их место занимали другие, которых, как оказывалось, и не было. Он этим не сильно печалился — забыл, ну и забыл. Какая разница, где он мотался вчера или позавчера, с кем он сейчас живет — один или с дочерью? От этого ничего не меняется. Жив, и ладно.
Он хорошо помнит свою старуху, только какая же она старуха? Если ему сейчас за пятьдесят, а умерла она лет десять назад, то, значит, ей тогда было сорок с небольшим. Но он не представлял себе Анну иначе как рано поседевшей, с морщинистым лицом, в темном платке, в юбке, мешком висящей на ее тощей фигуре.
Иногда, где-то далеко-далеко, маячил образ молодой женщины с ребенком на руках. Но это такое давнишнее… По его воспоминаниям получалось, что как ступил он однажды — в хромовых сапожках, в пиджаке с накладными карманами, в кепочке-малокозырке, открывающей косо срезанную челку, — в круг танцующих да как хватил поднесенный кем-то стакан «сучка», так с тех пор и не протрезвлялся.
Все воспоминания его жизни связаны с водкою, по крайней мере яркие воспоминания…
Вот он с Анной на диване в чьей-то комнате, настырно лезет к ней под юбку; она плачет и дрожащими руками пытается застегнуть на спине пуговки лифчика, а потом накидывает кофтенку на голое тело…
Он сидит с будущим тестем за скобленым дощатым столом, меж ними стоит запечатанная белым сургучом бутылка. Как же она тогда называлась? Да — под белой головкой! Будущий тесть грозит убить, тянет к его морде узловатый кулак, а потом, разжав кулак, жесткой ладонью притягивает Ивана за шею к себе и они взасос целуются…
Видит свою с Анной свадьбу — трехдневную гульбу на весь околоток — с ряжеными, бумажными цветами, с драками, песнями, криками «горько!». Вот он бьет Анну за какую-то большую, как ему кажется, провинность — подвенечное платье валяется рядом на полу, а она закрывает лицо руками и, захлебываясь в слезах, повторяет: «Ты же сам… Сам!»
Потом пошли дети. Сейчас кажется, что они рождались сразу: сегодня — одна дочь, завтра — другая. И обмывал он их рождение за раз обеих. Он сидит с мужиками за сараем — или это дом старый такой? — и они его дразнят бракоделом. Коли не пацан родился — ты, значит, бракодел. Бил он тогда Анну или не бил? Наверное, бил…
И снова она с животом, вроде бы через день, но, конечно, прошло время, так как водку на поминки по мертворожденному мальчику он покупал уже на новые деньги. Ему тогда в сдаче вместо трешницы лотерейный билет всучили. Больше жена не рожала, да Иван и не настаивал.
А вот свадьба дочери — все культурно, на машинах с лентами, в загсе солидная женщина речь говорит. Родня тоже вся культурная. На Иване галстук — было задохся! Гуляли в ресторане, когда поднимал рюмку — рука тряслась, непривычно легкая вещь. Гости пошли плясать, а он налил себе в стакан. Этот держался в пальцах плотно, знакомо.
И снова свадьба, вторая дочь замуж выходит. На этот раз он в торжестве не участвовал, болел сильно после запоя.
Дочери перешли жить к мужьям, остались они с Анной одни. К тому времени она и покрылась старушечьим платком, ссутулилась, и другой Иван ее больше не помнит. Из литейки, где он клячил сперва горновым, потом — обрубщиком, а под конец — разнорабочим, его уволили. Устроился дворником в школу, неподалеку от дома, но улицу за него мела Анна, работавшая в той же школе истопником…