Находчивый декан - страница 9
Девушка вдруг почуяла, что если сейчас не застонет в голос, то не выдержит. Но намордник не спасёт. Что делать? Повинуясь какому-то инстинкту, она сорвала с себя намордник, сунула в чашки смятые трусы, туго скомкала в кулаке, потом запихала всё это в рот и затянула завязки на затылке.
На глазах выступили слёзы, сухой прижатый язык ощутил что-то горьковато-солоноватое, шибанул запах подмышечного дезодоранта. Эластичный комок заворочался, стал разворачиваться, прижимать язык и распирать щёки. Даже в глотку полезла какая-то лямочка, душа, чуть не заставила закашляться. Напряглась, задержала дыхание, сдюжила! Теперь можно было стонать без опаски — наружу донесётся лишь слабое мычание, а если уткнуться носом в угол (руки от живота не оторвать, уже и уставать начали слабенькие девичьи мускулки) — то и вообще не слышно, вибрацию поглотит стена.
Выстанывание помогло, но ненадолго. Боль будто привыкала к хозяйкиным хитростям и придумывала новые коварства. Рубец от резинки не проходит, горит всё пуще и пуще, чешется, от него идут какие-то будоражащие волны. Особенно тяжко вдыхать. Диафрагма идёт вниз, а пузырь-то уже на два пальца выше пупка… Ева внезапно поняла, что дышать она может только мелко-мелко, одними верхушками лёгких, а вдохни чуть поглубже — лопнет либо потеряет сознание от боли.
Она стояла в кабинке, совершенно нагая, с забитым ртом и слезами на глазах, мелко-мелко дыша носом, и её обуревал ужас. Выхода не было. Ещё чуть-чуть, и она задохнётся. Может, помочиться в вынутое изо рта — впитает? Поздно — немного отлить не выйдет, а выйдет из неё все, начнёт — не остановится. Да и начать трудно — снизу как окаменело всё.
Нет, конечно, не задохнётся она. Жизнь возьмёт своё, и она всего лишь опозорится. Страх будущего позора мешался с обидой — столько времени выдюживать, и вдруг всё сдать. Лучше уж сразу бы ливануть, позор тот же, а мук меньше.
Обида вдруг шибанула чем-то едким в нос, да так сильно, что на миг перебила муки внизу. Из глаз брызнули слёзы, снова в горло полезло скомканное бельишко, чуть не поперхнулась, не закашлялась. Комок нажал на корень языка, отчаянным усилием удалось сдержать рвотный позыв. На секунды девушка превратилась в гантелю, вылитую из двух увесистых шаров боли, сверху и снизу.
Вдруг Ева услышала дружные шлепки подошв. Именно дружные — к хаотическим она уже привыкла. Салаги с какими-то странными восклицаниями "Драссь-драссь" покидали туалет. Воцарилась тишина — тишина, милее любой музыки звучавшая для ушей нашей героини. Выждав секунды две (дольше задержать мелкое дыхание никак) и убедившись, что никто не шумит, она освободила одну руку, сильнее сжав себе второй, из последних сил отщёлкнула шпингалет, снова прислушалась. Потом открыла дверцу и на плохо гнущихся ногах сделала шаг из кабинки, шаг в сторону соседней, протянула руку к ручке и…
И тут вдруг сквозь слёзы на глазах увидела мужчину, тихо стоящего перед зеркалом и причёсывающегося. В зеркале мелькнуло мужественное лицо — это был декан факультета. Ему это зеркало отразило девичье личико со всунутым в рот кляпом, с залитыми слезами глазами, с неподдельной гримасой ужаса. Ниже лица шло тело…
Декан не торопясь сделал ещё пару чёсов гребешком, невозмутило подул на него и сунул в карман. Хорошее воспитание — это не замечать неподобающего. Но как? Чтобы выйти, надо было повернуться кругом и пройти три шага к двери. От нагой девицы до двери были те же три шага. Не идти же со свёрнутой набок головой! И потом, как дать понять бедняжке, что её не рассмотрели?
Декан вдруг вспомнил один английский анекдот, буркнул под нос: "И здесь покою не дают!", сделал шаг в сторону, как бы освобождая зеркало подошедшему, чтобы, повернувшись, идти к двери по гипотенузе, натуральнее отводя глаза от центра катета. Сделал эти три с половиной шага, хмуря брови и смотря только на ручку двери. Взялся за неё, открыл, повернул голову, когда девичья фигурка с безобразно распухшим животом и отчаянно сдерживающими его устье руками частично этой дверью заслонилась, и резко сказал: