Наложница фараона - страница 30

Женщина с поленцами сделала предостерегающий жест. Мужчина ничего больше не стал говорить об отце мальчика. Но и мальчик заметил этот предостерегающий жест женщины.

Но полузапретное слово «отец» уже было произнесено вслух. Оно как бы ожило и должно было потянуть, привести за собой какие-то другие слова и вопросы, какие не надо бы говорить и задавать. И предостерегающий жест женщины с поленцами в переднике тут уже и не мог помочь. Ее и саму как-то завлекало, околдовывало ожившее слово…

— А что, Андреас, эти сапожки тебе отец купил? — спросила женщина с помойной посудиной. Теперь ей было легко держать пустой таз, и она не спешила уходить в дом, в свою тесную каморку, остановилась и дышала свежим нехолодным воздухом.

— Мой отец — судья, — произнес мальчик с той кажущейся детской непоследовательностью, когда ребенок вроде бы невпопад что-то говорит, а на самом деле очень чутко уловил суть каверзного, нехорошего для него вопроса, и не желая отвечать, в то же время хочет как-то защитить себя. Потому что ощущает для себя какую-то опасность.

— Мой отец — судья, — тихо и упрямо повторил маленький Андреас.

— Да нет! — женщина с помойной посудиной передернула плечами. — Не прежний твой отец, а новый, который скоро будет…

Андреас молча замер посреди двора. Щечки не побледнели, не покраснели сильно. Он так и стоял, опустив ручки, не вскинул ручки, не прижал невольно ладошки к груди. Не ощутил, чтобы сердечко вдруг забилось очень сильно. Пожалуй, только было: как выбежать со двора — быстрее, быстрее… и чтобы не говорили вслед, чтобы не говорили о нем… Нет, просто резко повернуться и побежать — нельзя. Мальчик с видимым равнодушием, за которым внимательный к этому ребенку человек мог бы заметить почти мучительное душевное напряжение, повернул головку и стал смотреть на птиц, словно показывая, что отвлекся уже от разговора взрослых. Напряжение было такое, что почувствовал на миг боль в ребрышках и словно бы сильное болезненное окаменение сердечка в груди. Мальчик отошел, после ускорил шажки, заставляя себя не бежать. Он знал, что ему, маленькому, это можно — вдруг уйти от разговора, не ответить, не откликнуться, таким еще маленьким детям это можно.

Все его маленькое существо теперь было — тревога и нетерпение. Казалось, эти тревога и нетерпение обрели вдруг и некое звучание, неуловимое какое-то, странное, но оно было, оно слышалось как бы внутри головы и заглушало слова взрослых людей во дворе.

Теперь Андреас легонько отбежал в сторону, еще в сторону. Он не притворялся, будто бы следит за этими большими темными птицами, нет, он и в самом деле глядел на них, не отрываясь, с какой-то машинальной неотвязностью. И словно бы оттеснял, отталкивал на самую глубину души четкое осознание того, что он должен сделать, того, что он сейчас сделает. Он четко, твердо осознавал, знал.

Наконец он почувствовал, что уже можно, уже не смотрят на него, не обращают внимания, уже отговорили свое о нем и полагают вполне естественным, что маленький мальчик вдруг отвлекся от разговора взрослых, ему такое можно, он маленький еще.

Сердце быстро заколотилось. Вот сейчас он вырвется. Коротко перебегая по утоптанному уже снегу, он совсем приблизился к неплотно прикрытой калитке. Он подбежал совсем близко. Последний момент напряжения. Внезапный короткий и острый приступ страха: вдруг помешают, остановят… Он почти не ощутил, как обе его ладошки нервически-быстро толкнулись о шершавые доски. И уже вдохнув воздух улицы, другой, чем во дворе, какой-то сиротский и опасный воздух, мальчик с полуосознанной осторожностью прикрыл калитку, чтобы не сильно хлопнула.

И теперь он чувствовал сердце, сильно бьющееся в груди. Но теперь можно было бежать. И он побежал быстро, мгновенно увлеченный быстрым движением, не видя, не разбирая дороги. Прежде, когда мать видела, что он бежит так быстро, она пугалась, вдруг он упадет, расшибется, и тревожно окликая, останавливала его, или догоняла и подхватывала тревожно на руки.

Но теперь он был совсем один. Прежде так никогда не было; не было так, чтобы он был совсем один и сам бы мог быстро решать, что ему надо делать. А теперь вдруг стало так, и это было немножко страшно и тревожно. Впервые он был на улице совсем один. Сначала он бежал, чтобы побыстрее оказаться подальше от дома, от двора. После он даже и не заметил, не увидел, а почувствовал, что его дом остался позади. Сделалась новая тревожность. Андреас знал, что сейчас он решится на запретное. Мать никогда не говорила ему, что это делать нельзя. Кажется, мать и вовсе ничего не говорила об этом. Но он все разно знал, что то, что он сейчас делает, сделает, это запретное, и даже он может этим обидеть мать; получится так, что из-за него о ней станут плохо говорить; быть может, станут смеяться над ней или даже станут сердиться… Кто?.. Нет, не…