Не горюй о сердце — я скую другое - страница 12

Марья зло усмехнулась. Отец решил спасти ее, выручить! Спустя столько лет — ее сотни раз могли жестоко убить, заморить голодом в казематах или обречь на участь еще более худшую… Как это подло!

Нечто жестокое, злое сладко запело в ее груди. Ощущая прилив необычайной бодрости, Марья прытко выскочила во двор, огляделась, запыхавшись, сунула в рот пальцы и засвистела, как мальчишка-сорванец. Заныло на сердце, но она лихо крикнула:

— Сивка-бурка, вещая каурка, встань передо мной, как лист перед травой! — Пронзительный девичий голос разодрал тишину в клочья, и конь явился. Ступил будто из ниоткуда, отзываясь, вскидывая голову — такой же разгоряченный и жадный до скорой скачки.

Слуги закаменели, выглянули во двор, где гарцевала Марья; дружинники переглядывались, ворча по-волчьи, но не смея ее остановить. Ввысь, вопя что-то, вскинулся Ворон, взлетел под самый купол неба, и Марья желала бы тоже силы и прыти.

— Собирайте охоту! — крикнула Марья дружинникам. — В Лихолесье враг!

— Марья Моревна, я с вами, с вами! — ахнула Любава, хватаясь за стремя. Она едва подоспела, щеки алели от бега, коса растрепалась. — Прошу, моя королевна! Не оставлю одну…

— Любава, война… — жалостливо напомнила Марья, наклоняясь к ней. — Ты так боишься войны, я не заставлю тебя следовать за мной… В самый омут битвы! Нет, я не смогу утянуть тебя в него.

И ей бы послушаться, примириться, потому что чем она была — лишь дворовой девчонкой, подобранной Кощеем в битве. Ее служанкой, которую муж ей пожаловал, чтоб Марья не заскучала без женского круга — он не догадывался, как она ненавидела девичий щебет в горнице… Но Любава стала ей опорой, помощницей.

— Приведите ей коня! — гаркнула Марья на суетливых дружинников. — Скорее!

Она чуяла кровь — родную кровь. И жаждала ворваться в бой и увидеть отцовское лицо, пересеченное шрамом, и того спесивого наглеца, который желал на ней жениться и которого она поклялась убить.

========== 3. Зыбь памяти ==========

Марья знала битву, знала резню меж деревьев Лихолесья, что тоже стонали, сгибаемые ветром, болезненно, как-то по-детски отчаянно, знала и свой визгливый голос — будто кто-то другой кричал, вселяясь в ее хрупкое тело, едва удерживающееся в седле обезумевшего Сивки. Она знала кровь на руках, стрелу, мягко проскользнувшую возле уха, напоследок будто бы пощекотавшую ее игриво. Марья кидалась в пограничные стычки — они случались зимой, когда оголодавшие китежцы рвались за богатствами леса, подбирались совсем близко к тому берегу, или летом, когда степняки в выжженной траве приносили жертвы своим разноликим божкам и отваживались напасть на полный дичью, как они думали, лес.

Волкодлаки уже взлаивали, как гончие псы, торопясь. Охота близилась. Рядом с Марьей на тонконогом коньке, прижимаясь к гриве, мертвенно-бледная, скакала Любава, и диск ее обескровленного лица запомнился Марье навсегда, и оно виделось ей среди темных веток Лихолесья, раздвигающихся перед ними. Копыта Сивки гулко топотали, и нельзя было остановиться, назад повернуть — да она этого и не хотела, раззадоренная своим страхом и чувствующая впереди мужа, точно какой-то волшбой.

Бок о бок с ней спешила озлобленная, сердитая стая, скакали ягинишны на своих бешеных, нервных конях, не имевших ничего общего с обыкновенными людскими лошадками, но удивительно похожие на них. Сивка под Марьей ходил нетерпеливо, смотрел огненным глазом и взвивался, спеша, перемахивая через пни и кочи. Она вновь вырвалась вперед, как и давеча, но теперь Марью манили и подгоняли не дикий азарт и жажда гонки, а страх за Кощея. Страх разливался в ее душе, привольно выхлестываясь, запутывая все.

Лихолесье выпустило их на границу, напутственно подтолкнув в спину, и Марья задохнулась. Сразу увидела: привычно-пустую полосу между лесом и рекой устилают тела, пятнает грязно-бурая кровь. Она закричала, яростно рванула меч. Ее снарядили, надели на нее боевой доспех; голову тяжелил подогнанный шлем, слишком изящный, чтоб подойти кому-то из волкодлаков, рядом с которыми она казалась маленькой тряпичной куколкой. Кольчуга лежала на плечах тяжело, но она же и вселяла в Марью уверенность, как будто бы делала ее внушительнее.