Не сотвори себе кумира - страница 19
– Вставай, вставай, падаль, нечего прикидываться!- накинулся Ковалев, пинками норовя попасть в живот.
Встать я не мог и, предпочитая эти побои, лежал и только прикрывал наиболее уязвимые места… Ковале понял мои нехитрые уловки и начал пинать в голову, стараясь все же не проломить ее.
– Встанешь, бухаринский паразит!- задыхаясь, Шипел он надо мной.- Встанешь! И весь начисто признаешься!
С невероятным усилием, опираясь о стены и цепляясь за раковину, я все же поднялся, но, постояв с полчаса, снова как мешок рухнул на пол… Я терял сознание, но издевательства не прекращались. Каждый раз на голову » грудь опрокидывалась кружка воды, и мытарская стоик возобновлялась…
В эти пыточные дни я не раз вспоминал слова своих товарищей по камере, сказанные ими в первые часы мое! тюремной жизни. Который-то из них упомянул о «собачей стойке». Тогда я все эти разговоры о гестаповских методах следствия воспринял как человек, всю жизнь выпевший одну сторону медали, не думая об обратной. «Собачью стойку» среди прочих элементарно грубых способов следствия надо считать самым простым и вместе с тем самым результативным способом сломить волю. Удобство его для истязателей состояло в том, что этот метод не оставлял никаких следов насилия на случай возможных проверок по жалобам. А результат его в большинстве случаев был положительным: подследственный подписывался под любым придуманным для него обвинением…
Я не знал, что делать. Есть ли какой-нибудь способ для избавления от мук, помимо подписания ложных показаний? Я ломал голову в мучительных раздумьях, пока наконец не вспомнил о голодовке, успешно применявшейся русскими революционерами.
Ведь если эти звери грозят смертью, то не все ли равно, сколько дней я еще проживу? И не лучше ли умереть, не сподличав против самого себя? Что такое голодовка для заключенного? Это его последний и единственно возможный протест против безумного извращения следственной практики.
Чьей практики? Практики советских органов? Неужели советских? Чем-то все это напоминает фашистскую практику, если верить нашей прессе и книжкам о фашизме. А может, какие-то бандиты из Наркомвнудела узурпировали Советскую власть и тайно совершили государственный переворот, уничтожив всех, кто установил ее и отстоял? Но как же они тогда прикрываются и клянутся именем Сталина?
После этих раздумий я отказался утром принимать пищу и объявил голодовку, а через какое-то время был вызван к начальнику тюрьмы и от него угодил в одиночку – камеру № 96.
…Жизнь в тюрьме идет своим чередом. В первый день моего одиночества, то есть наутро, пожилой надзиратель открыл дверь и, поглядев на меня, негромко сказал:
– Выходите на оправку.
Нехотя поднимаюсь со своего «пуховика» и выхожу на галерею. Она против моей двери углом поворачивает к туалетам, но по нашей стороне в нужник я иду один. На противоположной стороне второго и третьего этажей, соблюдая строгую очередность, торопятся в свои туалеты заключенные. Этажные надзиратели выпускают на оправку только по одному. Это делается для того, чтобы заключенные разных камер не перезнакомились друг с другое и не обменялись новостями.
Под бдительным оком надзирателя я добираюсь до нужника, смачиваю под краном все еще воспаленное лицо холодной водой и, не вытираясь, поскольку нечем, волочусь обратно, за непроницаемую дверь.
В тот день меня никто не трогал.
Внезапный лязг железной двери после полуночи и голос надзирателя пробудили меня от тяжелого сна.
– Поднимайтесь, Ефимов!
– Куда подниматься? Кто вызывает?
– К следователю на допрос.
– Но я объявил голодовку!
– Ничего не знаю. Провожатый ждет, выходите!
Неужели и голодовка не ограждает арестантов от произвола? Неужели и она оказалась вне закона? А может, хотят объявить о прекращении следствия, о дарованной наконец свободе? Но почему же посреди ночи, в жуткой следовательской, куда ведет меня провожатый? Нет, не то…
По гулкому в ночную пору настилу галереи и трапу иду за своим спутником, озираясь по сторонам. Вижу, как ведут еще кого-то на допрос, а навстречу нам из левого крыла два надзирателя волокут, подхватив под мышки, полубесчувственного человека. Гремит стальная дверь, и жалкого «врага народа» выдворяют в камеру, чтобы поочухался после очередной, видимо неудачной, обработки,