Не сотвори себе кумира - страница 21
Чувствуя, что я насквозь вижу его неуклюжие козни, Ковалев все более разъярялся. Неудачи его, казалось, нисколько не смущали, и он упорно, как бык, гнул свое.
– Говори, подлюга, где находится этот твой тип. Истомин? За границей? Работает связным у Троцкого?
– Не знаю.
– Знаешь, все знаешь! Говори!
Я молчал. Не хватало еще того, чтобы друга моей юности схватили и мучили эти звери ни за что ни про что.
Так ничего и не добившись, Ковалев накинулся на меня с кулаками. Ни сопротивляться, ни защищаться я просто не мог из-за апатии и бессилия и после нескольких его ударов в живот растянулся на полу.
– Что, гад, не выдержал голодный желудок? Пузо ослабло?- Он крутился надо мной, как собака, выбирая, за что еще куснуть, и кричал:-Встать! Встать! Встать!.. Ты нам еще про Васильева и Шатрова расскажешь! Заговоришь же ты наконец, контрреволюционная сволочь?!
Он кричал и бил ногами, норовя попасть ниже живота, я сжавшись в клубок на полу, старался плотно прижимать руками колени к груди…
Очнулся я от холодной воды, которая лилась мне на голову. Как видно, Ковалев немало потрудился, приводя меня в сознание. Едва я открыл глаза, как он вызвал охранника, и тот поволок меня в камеру.
– Пусть поочухается, а завтра все скажет,- напутствовал он моего провожатого, говоря это скорей для меня.
Но мне уже было все безразлично… Это был последний день допросов «с пристрастием». Ковалева я больше никогда не видел.
Наконец-то, кажется, наступила пора блаженства. Целых пять суток меня никто не вызывал и не тревожил. Мордобойный мастер больше не напоминал о себе, и я понял, что его приструнили. За время ночных допросов и голодовки я страшно устал и ослаб физически и духовно. Казалось, на мне не было места, которое бы не кричало болью. Одно лишь сознание работало с необычайной ясностью.
Через несколько дней под сумерки в камеру пришел Воронов. Я сидел на матраце, припав к стене, и молча смотрел, как он что-то сказал надзирателю и как тот прикрыл за начальником дверь. Я попытался встать, но воров великодушно разрешил сидеть.
– Здравствуйте, Ефимов!-сказал он, как прежде, по-приятельски, стараясь казаться приветливым, и подал мне руку.
Я протянул ему свою, уже потерявшую загар и ослабевшую. Оглядев камеру и окно с несколькими выбитыми стеклами, он нахмурился и, повернувшись ко мне, бросил:
– Надеюсь, это не ваша работа?
– Я не хулиган,- сказал я.-Стекла выбиты, вероятно, давно. В камере блеск навели, а про стекла забыли.
– Никто тут особого блеска не наводил, а за стекла кое-кого взгрею… Но дело не в этом, Иван Иванович. Меня привело сюда совсем другое.
Воронов обернулся в поисках табуретки, но ее не 6ыло. Сидеть мне в таком случае было просто неприлично.
Оттолкнувшись от стены, я поднялся и встал около тюфяка.
– Да вы сидите, сидите…
– Ничего, я уж отдохнул.
– Ну хорошо, я ненадолго… Я пришел все с тем ж предложением о прекращении голодовки… Поверь мне,- поспешил он, видя, что я собираюсь отвечать ел отказом.- Поверьте, она ничего вам не даст. Я же опытнее вас в этих делах и старше на десяток лет…
Не понимая еще, почему я должен довериться начальнику тюрьмы, и не зная о служебных взаимоотношениях его со следственной частью, я спросил;
– Как это ничего не даст? Неужели у нас не стало власти, ни законов, кроме всесильного НКВД со сворой безнаказанных насильников?!
Воронов замахал на меня руками, косясь на две?
– Замолчите, что вы говорите! Как вы можете дела такие выводы и обобщения!- И уже тише добавил, подойдя ближе:- Если даже вы и правы, голодовка вам поможет, прошу вас, кончайте это дело, вредное к тому же.
Он помолчал, прошелся раза два от окна до двери обратно, щегольски поворачиваясь на каблуках начищенных до блеска сапог, потом остановился против меня продолжал с деланным волнением, плохо маскируя свои хитрость:
– Поймите меня правильно, Ефимов, я не хочу вам ничего плохого. Я хочу лишь сказать, что вашу голодовке следствие и прокуратура расценивают не иначе как антисоветское выступление против следствия, как попытку запутать и отодвинуть его.
– Я совершенно ни в чем не виновен! За что меня мучают?