Нео-Буратино - страница 22

— Ты с ума сошла! О чем ты говоришь? В чем я перед тобой виноват? Я только тебя люблю. Перестань реветь.

— Я не хочу больше ничего слышать. Люби свою позолоченную Авдотью: она хоть и позолоченная, а внутри все равно пустая. Я хотела тебе это показать, а ты меня избил. Как тебе не стыдно делать вид, что ничего не помнишь?

— Но этого же не может быть! Ты что, была со мной во сне? Сумасшествие какое-то, полный бред! — выкрикивал сбитый с толку Тиллим. В последнее время он был сильно обеспокоен растроением собственной личности, искал способ, как обрести душевное равновесие, но истерические заявления Авдотьи способны были окончательно свести его с ума. Он не знал, как расценивать происходящее, не знал, как воспринимать поведение новой знакомой.

— Мало того, что ты оказываешься со мной в одном вагоне метро, когда я безнадежно опаздываю на свидание и уже не надеюсь тебя застать, так ты еще и сны читаешь? А может, ты и по воздуху летаешь, на метле?

Авдотья продолжала рыдать, не реагируя на папалексиевские выпады. Наконец он схватил ее за плечи и, пристально посмотрев в глаза, спросил:

— Откуда ты знаешь, что мне снилось?

— Да, я была с тобой во сне, и это ты, ты меня побил!!! — проорала Авдотья так громко, что пятиметровой высоты потолки отозвались эхом.

Мало того, что у Тиллима звон стоял в ушах после Авдотьиного крика, он еще вдруг сразу осознал свою неправоту и всю омерзительность своего вчерашнего поведения. Его охватило чувство стыда такой силы, какого доселе он никогда не испытывал. «Что же я натворил! Вот сейчас она выставит меня за дверь, и на этом все кончится: я больше никогда ее не увижу. Как глупо!» Папалексиев испугался своих мыслей. Нужно было во что бы то ни стало утешить оскорбленную женщину и вымолить у нее прощение, а иначе… Тиллим вспомнил, как в детстве, нашалив, добивался, чтобы его простили. Тогда он сам мог поплакать, пообещать, что «больше не будет», и маме этого было достаточно — она прощала, а вот как вести себя сейчас? Он осторожно сел на край дивана и вполголоса заговорил. Из его слов трудно было понять, оправдывается он или извиняется, но виноватый тон все же указывал на раскаяние:

— Ну пойми, я же себя не контролировал и вообще плохо помню, как все это происходило. Выпил много, это точно, распоясался, но ведь ты, наверное, могла меня остановить? Можешь мне не верить, но я во сне думал, что это какие-то другие типы, просто похожие на меня как две капли воды. Сейчас-то мне понятно, что все это был я, а тогда думал: «Откуда они взялись? Что им надо от моей Авдотьи?»

— Но как ты мог меня ударить? — тихо спросила Авдотья, уже перестав плакать.

— Конечно, поднять руку на женщину — последнее дело, но разве тебе теперь не ясно, что это вроде как не я тебя ударил? Во всяком случае, мне казалось, что это сделал один из тех мужиков, а я как раз бросился тебя защищать. Понимаешь? И вообще, все позади, я тебя люблю, мы рядом — зачем расстраиваться?

К счастью Тиллима, этих аргументов оказалось достаточно для того, чтобы окончательно убедить Авдотью в его фактической невиновности и в том, что он заслуживает полного прощения. Самое главное, что Авдотью успокоило и обрадовало: ночная схватка за ее честь завершилась победой мужчины, который ее любил. Счастливая, она прижалась к нему, и так, умиротворенные, не говоря друг другу ни слова, они просидели некоторое время. Наконец Тиллим решил нарушить молчание, вспомнив о загадочном портрете:

— Кто это так здорово тебя нарисовал? Потрясающе похоже.

— Ты о портрете в прихожей? Это действительно шедевр, подлинник кисти Боровиковского, но изображена на нем, конечно же, не я, а женщина, которая давным-давно умерла. — При этих словах Авдотья улыбнулась чему-то, что было известно ей одной, и продолжила:

— Знаешь, я сейчас покажу тебе одну вещь, которая лучше меня расскажет об этой особе.

Авдотья подошла к громоздкому комоду красного дерева и, выдвинув глубокий ящик, извлекла на свет инкрустированную перламутром шкатулку, в которой оказался небольших размеров альбом в сафьяновом переплете с изящными золочеными застежками и овальной миниатюрой на фарфоре, изображавшей какие-то античные руины. Папалексиев вдохнул аромат галантной эпохи, ему даже почудились звуки клавесина. Авдотья, заметившая, каким любопытством загорелись глаза знакомого, произнесла: