Необходимей сердца - страница 9

Ей хотелось думать, что есть в мире живое существо, не похожее на человека, которое знает, что творится с ней, и понимает ее, и искренне сочувствует ее горю, и незаметно вливает в нее здоровье, поддерживая отказывающиеся от работы, съеживающиеся, высыхающие клетки. Она как бы различала чуткими глазами ветви вен и артерий и уставшую кровь, растекающуюся по телу. Она хотела увидеть свое дитя живым и невредимым, и прижать к себе, и передать оставшуюся энергию упрямого в своей правоте сердца.

Зрение ее сроднилось с угрюмой ночью, и она уже различала смутные очертания вещей — те приобрели свое особое ночное выражение: словно в них появились подобия чувств. Детская боязнь полонила ее, затянула в свою воронку, мать пошевелилась и — будто боясь разбудить вещи — осторожно села, освобождаясь от пут сна. Глаза ее по извечной привычке потянулись к постели сына — ей привиделось, что сын спит на своей кровати и его теплое дыхание наполняет комнату.

Вдруг слух ее словно открылся — и она почувствовала, как громко стучат ходики. В первый момент ей даже показалось, что это топор где-то стучит. Удары врывались в нее, давили на барабанную перепонку.

Особенно громки часы зимней темнотою. Они — как сердце комнатной темноты — подтверждают, что она живая и бесформенное ее тело устало лежит вокруг, она словно отдыхает, а к утру утечет и унесет с собой ночные часы. Там, за окном, караулил мороз ее здоровье — только открой форточку, дай возможность просочиться меж рамами, уж тогда он схватит косточки, пощелкает ими, погложет. Настасья Ивановна хорошо слышала, как тихо притаился он за стеной, сговорившись с заоконной тьмой. Напротив стоял высокий дом — «башня», — но еще никто не въехал в него, только два равных пунктира света горели, обозначая подъезды, и Настасье Ивановне казалось, что свету тому холодно, и хотелось согреть его. И, глядя в ночные деревья, говорила она им: «Уж ничего, до весны потерпите, там и подарите мне листики свои, и я, глядя на них, посвежею, глядишь — и одолеем еще годок».

Настасья Ивановна внимательно смотрела за окно, словно там что-то происходило.

Может, сын сейчас из тьмы этой шагнет? — она бы не испугалась, ни одна жилочка бы не дрогнула в ней, сразу бы пошла за ним куда ни позовет, позвал бы только. Чей там голос? Не его! И не голос вовсе — ветер черный ночной с разбега ушибся о дерево, ну да ладно, он привычный, до света рана его заживет.

Время для нее делилось на две части — до света и после света, и сама она как бы шла по острой грани между светом и тьмою. Когда глаза уставали смотреть, она сильно зажмуривала их, после этого зрение становилось свежее, предметы за окном — резче. Дальние шорохи одиноких машин были приятны ее слуху, хоть и любила она одиночество, а надо было знать, что и вдали — люди.

Огромный ветер бился об окно, точно все свои силы скопил на то, чтобы ворваться в комнату и вытрясти тепло из всех ее углов, и матери почудилось, будто и все ее жизненные горести, понукаемые несправедливой судьбой, собрались вместе для последнего удара. Ночь была так черна, что казалось, никогда не растворит ее белый свет.

С затопляющей все вокруг радостью мать чувствовала родное Ванино дыхание, рождавшееся в ее стершейся каменной памяти. От напряжения она повела шеей. Нежность текла из ее глаз, рук — каждого измученного островка ее огрубевшего в одиночестве тела. Ей думалось, что она проспала приход сына, и стало стыдно, будто так и было на самом деле. В ней было горькое и острое наслаждение обманом себя. Она не звала сына по имени, половиной своего существа сознавая, что ответом ей будет тишина. Она бережно отошла от кровати, боясь потерять ощущение сыновьего дыхания.

Месяц уже вдоволь нагулялся по небу. Мать знобко зашевелилась и почувствовала щемящую тревогу. И сквозь хмурую ночь за окном донесся тихий стон. Он был долгим, уставшим, страшнее его Настасья Ивановна не чувствовала ничего. Ей стало жарко от этого стона. Она прислушалась — не показалось ли? Стон пронизывал дом насквозь. Неназванная сила все тянула и тянула ее прислушиваться к этому переполненному страданием стону. Она во второй раз за эту ночь встала, приблизилась к окну. Ночь смотрела на нее узкими звездами. Дом напротив стоял с закрытыми глазами окон, словно тоже внимательно прислушивался: откуда же шел этот стон? Перед домом текла дорога, и она тоже будто прислушивалась. Настасья Ивановна сидела без движения, и только слабое дыхание выдавало, что уголек жизни еще тлел в ней. Ожидание чего-то незнаемого прежде отягощало ее сердце. Она до красноты сцепила пальцы и слушала не отрываясь, сосредоточиваясь все больше и больше. Сейчас словно думала не она, а какой-то другой человек, но мысли этого другого человека безошибочно переходили в нее. И страдала будто бы не она, а тот, другой, человек. Крепкая ночь стояла за окном и в ее сердце, но и сквозь эту ночь достигал ее чей-то материнский стон, именно материнский. То одна, то другая звезда всматривалась в нее внимательно сквозь неширокие просветы ветвей, словно предупреждая о чем-то. Небо было недосягаемым для взгляда и мысли.