Неправильный рыцарь - страница 44
«Сир» почему-то нахмурился и, почти не разжимая губ, буркнул в ответ что-то невнятное.
— Я — Эгберт Филипп, барон Бельвердэйский, — представился рыцарь. — Возвращаюсь с турнира в свои владения.
То была ложь во спасение: лицо собеседника все же не располагало к откровенности. Впрочем, того чрезмерная вежливость рыцаря потихоньку начала раздражать. Потому как на просьбу Эгберта назвать ему свое имя, титул и дальнейшие намерения, он получил такой же, как и первый, маловразумительный ответ.
Эгберт растерялся. Им руководило отнюдь не праздное любопытство: Рыцарский Кодекс рекомендовал всегда (и всюду!) представляться друг другу. Рекомендовал настоятельно и неукоснительно. Разумеется, только при встрече двух равных — например, двух бездомных, праздношатающихся бродяг (то бишь, двух странствующих рыцарей) либо двух господ, путешествующих в окружении свиты, либо двух… однако, перечислять можно еще долго. Кодекс на то и кодекс, чтобы рассчитать и регламентировать буквально каждый «чих», то есть шаг.
Но собеседник Эгберта был или не знаком с Главной Книгой Рыцарства (что невероятно, недопустимо и неправдоподобно), или же напрочь игнорировал ее священные правила (что казалось еще более невероятным, недопустимым и неправдоподобным).
Эгберт ломал себе голову, пытаясь сообразить — кто же перед ним? Рыцарь? вельможа? богатый купец? Отсутсвуя дома долгих три года, сиятельный господин барон забыл, что ни один (ни один!) вельможа и шагу не ступит без сопровождения (чаще всего, многочисленного). Свита следовала за ним повсюду — кроме, разве что, супружеской спальни. Вельможа без свиты? Это все равно, что солнце без лучей, суп без специй и таракан без лап. Вещи, согласитесь, невероятные.
Он и не знал, что купец никогда не повел бы себя столь… нелюбезно, поскольку делил всех людей лишь на две категории: таких же, как он сам, купцов и всех остальных, то бишь покупателей, чьи желанья надо предугадывать (разумеется, если хочешь сорвать куш). Эта мысль не покидала купцов ни при каких обстоятельствах: они порой становились до того приторно любезны, что казалось, еще немного, и любого из них можно будет намазывать на хлеб вместо масла.
И если вельможа (в силу своего высокомерия) попросту не снисходил до грубости, а купец (в силу своей практичности и житейской сметки) считал ее невыгодной, то лишь благородный рыцарь мог позволить себе от души нахамить любому встречному и поперечному. Вдали от городов незримая броня правил и запретов нередко (то есть — почти всегда) давала та-а-акую трещину, через которую не то, что мышка или кошка — дракон проскочил бы. Причем, с легкостью. Играючи! Так что кодекс кодексом, а жизнь жизнью. Про все это наивный, одичавший в походах Эгберт Филипп, тринадцатый барон Бельвердэйский, увы, начисто забыл.
В траве застрекотали кузнечики, вовсю насмехаясь над простаком, что до сих пор верит в рыцарские романы, соблюдение правил, Кодекс Чести и даже (о, святая простота!) в благородство.
Пауза затягивалась. Эгберт почти физически ощущал, что время вокруг него становится густым, тягучим и вязким, как засахарившееся варенье. Он попытался что-нибудь прочесть во взгляде неизвестного. Но в них вообще ничего не было. Ни холодного льда жестокости, ни раскаленных углей ненависти. Ни-че-го. Водянисто-голубые, с переливающейся в них сверкающей прозрачной влагой, они казались абсолютно пусты. Застывшие дождевые капли, стеклянные пуговицы, кусочки слюды… Словом, что угодно, только не живые человеческие глаза.
И рыцарю, впервые за много лет, стало не по себе. То был не страх: он никого и ничего не боялся. Ну, разве что пауков, темноты и — когда-то давно, в детстве — родную бабушку. (Впрочем, ни в том, ни в другом, ни в третьем Эгберт не сознался бы и под пыткой.)
— Эй, ты! Мозгляк!
Это были первые слова незнакомца, произнесенные им громко и членораздельно.
— Не твое собачье дело, как меня зовут, — сквозь зубы процедил он. — Я тоже рыцарь и барон. Понял, ты, недомерок?! Заткнись и уступи дорогу!
Тут он внезапно прищурился и, глядя на Эгберта, чье лицо «украшали» синяки и царапины, криво ухмыльнулся.