Нет-ленка - страница 4

Так, по крайней мере, делала я, кое-кто из моих знакомых и… этот художник. Так он мне сказал. Он был русским эмигрантом и жил уже лет десять в Нью-Йорке, где мы с ним и познакомились. Звали его, кажется, Александром, но возможно, я ошибаюсь. Он был невысокого роста, с блестящей седой шевелюрой и прозрачными голубыми глазами, похожими на вырезанные на листе бумаги дырочки, в которые просматривалось небо. Услышав, что вскоре я собираюсь посетить французскую столицу, он черкнул на клочке бумаги свои парижские номера, в полном убеждении, что я позвоню и мы встретимся. После чего мы разбежались по своим американским квартирам, он, кажется, в Нью-Джерси, а я на Риверсайд-драйв. Придя домой, я было выбросила клочок бумаги с его парижским телефоном в мусорное ведро, но в последний момент передумала — нельзя выбрасывать телефоны художников, а тем более парижские номера. Впрочем, я пишу не о себе, а о Париже, и то в связи с Зайцем, а потому переведу внимание на Александра.

Итак, он, как и я, жил все эти годы в сумасшедшем мегаполисе. Поглядывал на проезжавших суперменов и суперменш, ждал наступления лета, когда сможет отправиться в тихий и уютный старенький Париж Он думал о том, что арендует там маленькую комнатку или устроится у знакомой. Он предвкушал. Каждый день будет начинаться с того, что он станет разводить краски растворителем, смешивать их заново и шаманить возле свеженького холста. На нем он сможет изобразить все, что осталось невостребованным серыми буднями. А за окном в это время будет гулять теплый парижский ветер и будут позвякивать тарелки в соседнем ресторане. Здесь и голуби воркуют, как в Москве, и ни с того, ни с сего вдруг заиграет шарманка и, покачиваясь в качалке, в перерывах между работой, он будет попыхивать трубкой, потягивать красное вино и, заедая его вонючим сыром, думать о том же, о чем думали они все — Сезанн, Ван Гог и даже Целков с Хвостенко.

Он взял билет на самолет до Парижа, и как только дрогнула под выпущенным шасси дорожка, он сглотнул подступившую внезапно слюну, предвкушая растянутое удовольствие. Прямо из аэропорта Шарля Де Голля он отправился на рынок. Купил необходимое и нащупав в кармане ключик, хранившийся у него все эти зимы, направился по знакомому адресу. И вот он уже сидел в своей временной мастерской и поглядывал на будущее полотно — это был натюрморт в духе Франса Хальса. Почему натюрморт — с лимоном, ножом, гранатом на тарелке, зеленым кочаном капусты и непременным для XVII века дохлым зайцем, серевшим на столе высыхающими лапками, — неизвестно, но именно их выбрал художник в качестве своего медиума, призванного выразить его диалог с Создателем: негодование и смирение, все эти годы. В этом натюрморте он решил излить всю боль своей жизни на чужбине. Постоянное напряжение в ушах от иностранной речи, страх невовремя отправить в налоговую инспекцию ту или иную бумажку, не говоря уже об ужасе, связанном с заполнением этих бумажек, или просто человеческую боль, от не решаемых никем и никогда вопросов: зачем родились, куда уйдем? И тем ли я был занят все это время, если вдруг окажется, что там не черная яма, а тот же Нью-Йорк, Париж, Москва, даже Минск, только в слегка искаженном варианте. И Господь, решающий, когда и за какие заслуги или на какие муки послать тебя. В Париж, в Нью-Йорк, а может, в Самару. «Кто мы, откуда мы, куда мы идем?» — вслед за Гогеном вопрошал и мой художник. В Париже все задавали одни и те же вопросы!

Он работал весь день, пока солнечный луч позволял различать игру света в складках серой ткани, подвешенной в качестве задника. Но вот солнце начинало скользить по стене, бросало изломанный луч на желтый коготь зайца и, сверкнув в последний раз на лезвии серебряного ножа, закатывалось за диван. Опускался вечер. Художник складывал мольберт, бережно прикрывал выставленный им на столе натюрморт плотной тряпкой и, затворив окно, выходил на узкую улочку.

Подставив лицо беззаботному ветру, он отпускал свое тело, позволяя ему отдохнуть от наскучившей за долгую жизнь биографии. Ему было уже за пятьдесят. Первая жена проживала в Москве с их общим ребенком, вторая, не родившая никого, ждала его в снимаемой ими квартире на Манхэттене. Появившаяся в какой-то момент жизни любовница «из своих» как раз перед его отъездом потеряла работу, и ей грозило выселение из занимаемой квартиры. Возможно, что скоро она прибьется к кому-нибудь из знакомых, и он облегченно вздохнет, но вероятнее — она снова начнет колоться, и ему придется вытаскивать ее из комы и запирать на замок дверь подвернувшейся в последний момент комнаты. Жаль… Ведь когда-то он думал об одной-единственной женщине: как она встречает его на пороге со счастливой улыбкой.