Нет-ленка - страница 5

Родом он был из Ленинграда. Там же закончил Академию художеств, воспитан был на шедеврах Возрождения, копировал в Эрмитаже скульптуры Микеланджело, полотна Рафаэля, Рембрандта, Веласкеса. И как всякий житель знаменитого города, тяготел к европейскому укладу жизни, раздражался на купеческую ярмарочную неразбериху. Прямые проспекты и вся геометрия бывшей Российской империи настолько вошли в его плоть, стали средоточием самой высокой чувственности, организовали его характер, что не могли сосуществовать ни с советской эклектикой, ни с современной гигантоманией американских небоскребов. Какофония форм, цвета и звука только подчеркивала абсурд его личной жизни, расшатывала возвышенный строй Души. А без соприкосновения с идеалом, на обретение которого требуется так много человеко-минут, лучшие представители человечества гибнут.

Потому он ездил в Париж. В налетавшем внезапно ветре слышались ему крики, призывающие к бунту во имя свободы, равенства и братства, или наоборот — извергающие проклятья этой свободе, чудилась катящаяся по земле голова и перекошенный судорогой рот. Тогда он представлял себя на баррикадах, казненным на гильотине, или выигравшим сражение, потом сосланным на остров. Но чаще шепот листвы доносил до уха женское имя и мужской вздох, заглушавшие имя Господа. Он переносился мысленно в галантный век и целовал протянутую ручку. И тем призывнее звучал орган, приглашая его под своды костела, чтобы в прохладе остудить пока еще живую голову. В этом городе страсти играли каждым, в их пламени горели все — в одиночку и тысячами. Одним словом, именно здесь художник, о котором идет речь, начинал чувствовать себя мужчиной — того возраста и опыта, которыми должно гордиться. И свои эмигрантские терзания он мог наконец соотнести со всемирной историей человеческого поиска, а не просто с глупостью советских чиновников и неудачными браками.

Спустя несколько недель на полу его парижской мастерской было выставлено около десяти готовых работ, каждая представляла собой вариацию на одну и ту же тему. Лимон, гранат, тарелка, нож… И все было бесхитростно и ясно в их строении и сущности, выставленной наружу. То там, то тут появлялась еще какая-нибудь деталь — орешек, косточка сливы, бокал, или вдруг исчезала с задника тряпка, но неизменным оставалось одно: сомкнувший веки заяц. Он кочевал из работы в работу и лежал на столе в окружении тех или иных предметов. А на последнем, самом дерзком, по мнению художника, полотне был изображен один только заяц, раскинувший лапки среди слепой пустоты. Он заключал в своей окаменелости немой вопрос. Что изменилось со времен Франса Хальса? Антураж, эпохи и стили проходят, тушка — жертвоприношение, остается. Неодушевленная натура — бесстрастна. Заяц, превращающийся в тлен, — вызывает сострадание.

«Заходи, покажу свои последние работы, я здесь ненадолго, специально, чтобы писать. Только надо с утра, когда хорошее солнце», — предложил мне художник после того, как мы встретились с ним в русском доме, куда приходили почитать свои сочинения живущие в Париже литераторы. Я согласилась. И спустя сутки уже стояла напротив прислоненных к стенке холстов. Художник брал один из них и, развернув ко мне, задерживал его в воздухе на вытянутой руке. После он отставлял его к противоположной стенке и брал следующий, затем ставил рядом с первым. Наконец, все десять выстроились на полу так, что можно было их сравнивать, отходя или приближаясь. «Ну как тебе?» — спросил он. «Потрясающе, — протянула я и добавила: — натюрморты!» «Что?» — слегка напрягшись, переспросил он. «Я люблю натюрморты, все эти фрукты, стаканы, — залепетала я, стараясь быть искренней, — но заяц, все-таки это дохлое животное…». Он облегченно вздохнул, словно я попала в цель: «Да, заяц! Вот именно, чего он мне стоил!» Не договорив, махнул рукой, не в силах выразить свои чувства. Мы постояли молча, глядя на тарелку с лимоном, ножом и гранатом, изображенными на полотнах, а также на их живые прототипы — настоящий лимон, гранат, орехи — все еще выставленные на столе. «Теперь осталось убраться, выкинуть все, что я тут развел». — И он провел рукой, указывая на лежащие всюду тряпки. «Кстати, возьми, их можно есть!» — И он протянул мне горсть орехов. «А заяц, вы его выбросили?» — полюбопытствовала я, принимая его дары и засовывая их в карманы. «Разве мог я его выбросить?» — укоризненно отозвался художник. «А где он — неужели здесь?» — холодок пробежал по моей спине при мысли, что сейчас обнаружу лежащего где-нибудь зайца. «Ну конечно, нет, он бы провонял давно, если б он был здесь». — В его голосе прозвучало лукавство. «А где же, может, в холодильнике?» — Все показалось мне похожим на игру: я угадываю, а он говорит — тепло, холодно. «Зачем же в холодильнике?» — произнес он и снова смолк. «Ну, чтобы приготовить, я не знаю…». Он как будто этого и ждал. Повернулся ко мне, и слегка наклонившись вперед, зашептал: «Вот именно, разве мог я его приготовить и съесть?» Я представила себе, как заяц опускается в кипяток стоящей на плите кастрюли, и поморщилась: то, что являлось объектом изучения художника, не могло быть банально приготовлено на ужин и потом исторгнуто — известно куда! Он прочитал мои мысли и поддакнул им в такт: «Нет, не мог! И выбросить тоже не мог!» Я кивнула утвердительно. «Понимаешь, какую задачку поставил мне этот заяц — и съесть не могу, и выбросить тоже?» Он вопросительно смотрел на меня, но на самом деле задавал вопрос кому-то еще, невидимо присутствующему в комнате. «Да — стало доходить до меня, — ситуация! Так что же вы с ним сделали?» Мне почему-то стало страшно. Он приободрился и наконец ответил: «Я надел костюм, повязал галстук, завернул зайца в тряпку, положил его в портфель, сел в метро, вышел на улице Инвалид, прошел к Палэ дез Инвалид, выбрал место посимпатичнее, возле раскидистой ивы, затем вынул совок и принялся копать ямку. Достал из портфеля зайца, развернул тряпку, опустил его и засыпал землей. Одним словом, похоронил его, прямо там, в парке. А вечером в мастерской я откупорил бутылку Вдовы Клико» — в его честь! Представляешь, мой заяц покоится рядом с Наполеоном!» И он впервые за долгие месяцы победоносно рассмеялся.