Нетерпеливые - страница 4

В последующие дни я не выходила из дому. Жизнь протекала неспешно. Каникулы принесли с собой скуку, в которую я безвольно погружалась. На протяжении трех месяцев я сладострастно оттачивала это чувство, которое смешивалось с тенью прохладных комнат. Все больше давила послеобеденная жара, тяжелая, как толща мутной воды.

Долгий траур, последовавший за смертью отца, закончился прошлой зимой. То было первое лето, когда женщины смогли ходить на свадьбы, многочисленные в это время года. Каждое празднество давало очередную пищу для пересудов. Тамани, чьей обязанностью было разносить сплетни из дома в дом, бывала у нас почти ежедневно.

По вечерам за столом Зинеб время от времени отваживалась обсудить последние новости в присутствии мужа. Она делала это старательно, с наивным удовольствием; за полгода замужества она так и не усвоила, что если по утрам она и может позволить себе поболтать внизу с моими тетками и Тамани, то здесь, «у нас», правила совсем иные. За их выполнением следила Лелла.

— Говорят, жена учителя Бен Милуда, начала Зинеб, — купила себе золотое ожерелье, которое…

— Говорят? — резко перебил ее Фарид. — Кто говорит?

— Сегодня утром приходила Тамани, — бледнея, пролепетала Зинеб.

Фарид повернулся к Лелле, и та ровным голосом произнесла:

— Я запретила ей подниматься сюда.

Фарид взглядом поблагодарил ее. Потом повернулся к жене. Я наблюдала за этой немой сценой.

Зинеб склонила голову к тарелке. Фарид был мрачнее тучи. Он не спеша подцепил кусочек мяса и принялся тщательно его пережевывать. Противно чавкая, он как бы заранее смаковал тот категорический приказ, который отдаст Зинеб.

Лелла скромно встала из-за стола. Зинеб дрожала… Фарид отложил вилку и проводил глазами уходившую Леллу. На неподвижном лице мачехи, как мне показалось, мелькнула при этом тень неприязни. Наконец Фарид вынес свой приговор:

— Отныне, когда в доме появится эта женщина, ты будешь уходить в свою комнату. Поняла?

— Да, — всхлипывая, ответила Зинеб.

Лелла исчезла; я посмотрела ей в спину с пробуждающейся ненавистью.

* * *

Летом с едва забрезжившим рассветом почти тотчас наваливается изнуряющая жара. В этот час внизу, во дворике, еще есть тень. Лежа в постели, я слышу равномерное постукивание швейной машинки моей тетки Зухры: остальные женщины собрались вокруг нее; гомон их голосов врывается в окно одновременно с лучами солнца, лижущими край моей кровати. Иногда я вздрагиваю от переливчатого смеха Зинеб.

Меня потормошили. Проворным движением я, измяв влажную простыню, перевернулась так, что ноги мои оказались на подушке, и сжалась в комок. И в сладкой дреме пробормотала:

— Дай мне поспать еще минутку…

Мне нравилось строить из себя избалованное дитя. Наконец я открыла глаза. В это утро она накрасила губы чересчур яркой помадой. Я разглядывала ее ноздри, казавшиеся слегка выпуклыми глаза, темные завитки волос и этот накрашенный рот…

Я соскочила с кровати и под ее трескотню повернулась к ней спиной. Она вновь оказалась передо мной, теперь уже в глубине зеркала: миндалевидные глаза, горделивые движения головы. Иногда я любовалась ее красотой, когда ночь зажигала ее порочным огнем. Сейчас же я видела лишь кокетливую и жеманную девицу и находила ее вульгарной. Я оделась.

— Пойдешь в четверг на собрание? — спросила Мина.

— Зачем?

— Как «зачем»? Да чтобы проветриться, посмотреть на других девушек, обсудить все эти вопросы…

Под конец ее голос звенел чуть ли не возмущенно.

— Какие вопросы? — холодно ответила я, стараясь, чтобы это звучало презрительно. На самом деле я отлично знала, что за вопросы волнуют лицеисток и студенток: проблема эволюции мусульманской женщины, проблема смешанного брака, проблема социальной ответственности женщины, проблема…

— Уф! Сколько проблем!

Я сказала это вслух; под недоуменным взглядом Мины я воскликнула:

— Да! Слишком много проблем! Особенно когда вы начинаете их мусолить…

Я запнулась: разве не ясно, что Мина, занимаясь этими вопросами, лишь отдает дань моде? Пожала плечами, как бы ставя точку в незавершенной фразе. Потом добавила, чтобы сгладить резкость тона: