Неугасающий свет - страница 7

Терпеливая Маруся, и та не выдержала: «Тебе что, больше всех надо? А детей сиротами оставишь?». Вон куда зашло. Пробовал выкроить время днем. Да где там! Переодеться не успел — бежит Люся Отставнова с зеркализации колб: «Юра, алюминий не распыляется! Спираль горит, контакт есть, а не распыляется!..» Пошел, посмотрел — резина-то сухая, не присасывается колпак, нет вакуума. Смазал резинку, взял у Люси штекер — ярко вспыхнула спираль, посерела колбочка, еще темнее, зеркально отразила растянутое Люсино лицо. «Ой, как же это я?» — а глаза грустные-грустные. Дьяков знает Люсю не первый год. Пришла девчонкой, здесь расцвела, вышла замуж, родила детей. Такие, как Люся, с закрытыми глазами выполнят самую капризную операцию. Стало быть, опять в семье непорядок. Надо будет с ее мужем потолковать…

Едва переоделся, новенькая резчица зовет: «Юра, конус не работает!». Проверил конус — газ идет, как из пушки. Взял колбу, вставил в конус, обрезал. Взял другую — обрезал. «Сколько тебе надо за смену?» Фыркнула смущенно: «Ладно, иди уж, иди!» Поняла, что не в конусе дело.

— Ты бы у Жени поучилась.

— Это у Зиминой-то?

— У Зиминой.

Жене Зиминой дают самые трудные колбы — прожекторные шары, свинцовое толстое стекло. Женя режет вручную, на глазок, но другие и с шаблоном не могут сработать так же чисто, как она. Если Женя больна, со сборки обязательно позвонят: «У вас что, Зимина на бюллетене? То-то и видно, не та колба пошла…». Работает Женя легко, стремительно — не налюбуешься. Крутит себе колбу за колбой на раскаленной никелевой проволоке, словно играет, словно разглядывает мерцающее стекло на свет. Не успеешь оглянуться — готово решето, и она одним взмахом, одной неуловимой пробежкой уже перекинула к резаку новое. Остроносенькая, темноглазая, вечно румяная от своего раскаленного резака. Посмотришь — всю жизнь везло человеку. Но Дьяков знает: навали ее судьбу иному на плечи — не подымется.

Родилась Женя в захудалой Владимирской деревеньке, двенадцатой в семье. Отец вернулся с войны больной, израненный. Только на водовозку и смогли определить. Воду ему из колодца таскала десятилетняя Женька. Вытащит тяжелую бадью — половину на ноги. А вода ледяная, колодезная. Вот и скрутило ее, чирьями все ноги пошли. Очухалась, только в восьмилетку, в другую деревню, ходить уже не смогла. Скудно тогда было на Владимирщине — семян, и тех не хватало. В пятьдесят третьем мать уговорила председателя отпустить Женьку к сестре, в Москву. Может, московские врачи, подлечат. Но к врачам Женя не пошла. Как перебралась из деревни — устроилась к сестре на парники, в Гольянове. Там и работала, пока не приглядела завод… Звонко цокают друг о дружку отрезанные концы колб. Женя радуется, что сегодня так много работы, такой трудный идет профиль.

Есть люди: заболел — радуется, что выкарабкался; несчастье приключилось — счастлив, что все обошлось. «Пупавка» — звал ее про себя Дьяков: как ни притопчи, выпрямится и зацветет. Он давно уже всем нутром прирос к цеху, по глазам мог угадать, о чем кто задумался, кого что радует или тревожит. Люди, видно, чувствовали это в нем. Как выборы, в один голос: «Дьякова, Дьякова!». То парторгом, по председателем цехкома.

Однажды осенью послали его от райкома партии уполномоченным на уборку картошки. Шестьсот студентов под началом. «Отдохни хоть там маленько, воздухом подыши», — советовали на заводе. Разместившись по избам с шумной своей оравой, Дьяков понял, что с кормежкой будет сложно. Тут же раздобыл доски, сколотил с ребятами навес, соорудил длиннющий стол, сгонял в район за крупой, мукой и маслом. С колхозом договорился: за все будем платить, только давайте хорошее. Потом взял корзину, проверил нормы на каждом поле. Вышло, что там, где клубень крупный, можно и пятнадцать корзин набрать, а где мелочь — едва десять. Бригадирша заупрямилась: десять — маловато. Тогда Дьяков и ей дал корзину — пошли вместе. Запарилась бригадирша, а больше двенадцати корзин не набрала. Порешили, что на таком поле норма будет десять корзин. Утряся с нормами, Дьяков отправился к председателю.