Ничего для себя. Повесть о Луизе Мишель - страница 39

Раздвинув книги на одной из полок стенного шкафа, Луиза достала припрятанный за ними кинжал, отыскала в чулане мужскую куртку и брюки, их оставил гостивший у них брат Марианны. Иногда по вечерам, выходя из дому, Луиза надевала этот поношенный костюм и шляпу, — в мужской одежде чувствовала себя спокойнее и смелее.

Мать с беспокойством наблюдала за ней.

— Ты обязательно должна идти, Луизетта? — Она смотрела умоляющими глазами, готовая заплакать.

— Да, мама!

— А если там будут стрелять, Луизетта?!

— Тем более!.. Мы так долго ждали этого дня! Неужели ты простила бы, если бы твоя дочь в такой день трусливо, как крыса, спряталась в своей норе! Да ты первая стала бы презирать меня!

— Береги себя, Луизетта! — дрожащим голосом попросила Марианна. — Помни: кроме тебя, у меня никого нет.

— Не беспокойся обо мне, мама! Я верю, что с похорон Виктора мы вернемся уже не в ненавистную Империю Бонапартов, а в республику! — Ей хотелось добавить: «Или не вернемся совсем!», но, глядя в полные слез глаза матери, не решилась произнести беспощадные слова.

Луиза знала, что тело Виктора Нуара увезли в Нейи, на улицу Марше, где он жил. И именно туда сейчас устремлялся рабочий и студенческий Париж, толпами шли пешие, заворачивали с обычных маршрутов омнибусы. Полиция пока ничего не предпринимала. Да, пожалуй, и рискованно было вмешиваться: глаза людей пылали, громко звучали слова проклятий и ненависти. Негодование вызвал слух о том, что принц-убийца вовсе не содержится в тюремной камере Консьержери, а является почетным гостем начальника тюрьмы, обедает и ужинает за его семейным столом.

— Все они — одна шайка! — ворчал седоусый рабочий, потрясая прокуренной трубкой.

У вокзала Сен-Лазар этот рабочий помог Луизе втиснуться в омнибус, едущий по бульвару Османа к площади Этуаль и далее — от Триумфальной арки в Нейи. В омнибусе никто не сдерживался в выражениях. Многие, как и Луиза, были вооружены. Один студент-архитектор заткнул за пояс большой стальной циркуль, иного оружия у него не нашлось.

— И этим можно убивать тиранов! — сказал он Луизе с застенчивой усмешкой. — Ведь иногда ненавистное горло рвут просто голыми руками. Не правда ли?

И Луиза засмеялась в ответ.

Она не запомнила номер дома в переулке Массена, по улице Марше, где ждало похорон тело Виктора. Да и не было необходимости запоминать: многотысячная толпа заполняла все улицы, ведущие к дому Нуаров. На каждом рукаве, на каждой шляпе темнела траурная креповая повязка или пламенел красный лоскут.

Луиза медленно пробиралась сквозь толпу.

— Пропустите! Пропустите! Он родной мне! — повторяла она.

И ее пропускали, проталкивали вперед. Через полчаса она оказалась в комнате, где помещался гроб. Он стоял у дальней стены, на стульях, у изголовья — две женщины в черном, старая и молодая. За ними белела простыня, закрывавшая зеркало.

Там же, в изголовье гроба, увидела она брата Виктора и Теофиля Ферре, Шарля Делеклюза, Анри Рошфора и Жюля Валлеса.

Притиснутая к стене, поднявшись на цыпочки, через плечи стоявших впереди, увидела неподвижно-белое лицо, окруженное красными гвоздиками, сложенные на груди руки, наискось переброшенные через гроб черные и красные ленты.

С трудом отвела глаза и столкнулась с немигающим взглядом Теофиля. Сердце ее дрогнуло. Рядом с Теофилем Шарль Делеклюз задумчиво теребил худыми пальцами седую бородку. Возможно, если бы не эта нелепая смерть, Виктор Нуар прожил бы жизнь так же, как прожил ее Шарль Делеклюз! Рискованнейшая работа в тайных обществах «Молодая гора» и «Марианна», аресты, жестокие допросы, тюрьмы, ссылки… Луизу подкупало в Делеклюзе то, что во имя служения революции он отказался от личной, семейной жизни. «Стальной брус» — так прозвали его друзья.

С трудом переводя дыхание, она смотрела то на мраморное лицо мертвого, то на сурово-печальные лица живых — Теофиля, Валлеса, Делеклюза.

И еще один человек привлек внимание Луизы. В самом темном углу комнаты она увидела тонкий нервный профиль, обжигающие глаза проповедника, властный рот. Чувствовалась в этом человеке необычная и страстная сила, и в то же время сквозь внешнюю суровость проглядывала доброта.