Нигде в Африке - страница 22

Даже такой большой отель, как «Норфолк», не мог выдержать непривычного натиска гостей. Поэтому в один номер селили сразу двух женщин с детьми. Использовать под размещение интернированных комнаты для прислуги не решились. Эти комнаты, правда, стояли пустые, потому что женщины с детьми прибыли, вопреки традициям «Норфолка», без личной прислуги и айа. Но поселить европейцев в комнатах для чернокожих было, по мнению руководства отеля, дурновкусием.

Регина должна была спать на одном диване с девочкой, которая была старше ее на несколько месяцев. В первую ночь это привело к трудностям, потому что обе девочки росли без братьев и сестер и не привыкли к тесному контакту. Тем быстрее преодолели они робость и застенчивость по отношению друг к другу. Инге Задлер была крепкой девчушкой, она носила баварскую национальную одежду и спала в ночных рубашках из фланели в бело-голубую клетку[11]. Очень самостоятельная и приветливая, она, очевидно, радовалась новой подруге. Ее баварский диалект Регина в первые дни принимала за английский, но скоро привыкла к акценту Инге и восхищалась ее умением читать и писать.

Инге целый год ходила в школу в Германии и теперь была готова поделиться знаниями с Региной. Когда Инге просыпалась ночью, она испуганно плакала, и ее мать, днем энергичная и строгая, успокаивала ее. А успокаивать она умела так же хорошо, как айа, чем быстро завоевала сердце Регины, как до этого Овуор. Когда Регина рассказала госпоже Задлер о Суаре, та достала из корзинки для рукоделия голубую шерсть и связала для нее фигурку лани.

Задлеры были родом из Вайдена в Оберпфальце и приехали в Кению только за полгода до начала войны. Два брата в Германии владели магазином одежды, а третий был фермером. Их жены были слишком энергичны, чтобы предаваться тоске по блеску прошлого. Они вязали пуловеры и шили блузы для одного уважаемого магазина в Найроби и воодушевили своих мужей взять в аренду ферму в Лондиани, которая уже через полгода стала приносить прибыль.

В Германии Инге стала свидетельницей погрома 9 ноября, она видела, как били окна в магазине родителей, как выбрасывали на улицу дорогую материю и платья, как была разграблена их квартира. Ее отца и обоих дядей вытащили из дому, избили и насильно увезли в Дахау. Когда четыре месяца спустя они вернулись домой, Инге никого из них не узнала. Только на вторую неделю в «Норфолке», стыдясь своих ночных слез, она рассказала Регине о своих переживаниях, о которых никогда не говорила с родителями.

— А моего папу, — сказала Регина, выслушав рассказ Инге, — никто не бил.

— Тогда он не еврей.

— Врешь ты.

— Вы же не из Германии приехали.

— Мы приехали, — объяснила Регина, — с родины. Из Леобшютца, Зорау и Бреслау.

— В Германии всех евреев бьют. Я это точно знаю. Ненавижу немцев.

— Я тоже, — уверила Регина, — я тоже немцев ненавижу.

И она решила как можно скорее рассказать отцу о своей новой ненависти, об Инге, о платьях на улице и о Дахау. Хотя она говорила об отце гораздо реже, чем об Овуоре, айе, Суаре и Руммлере, все-таки она скучала по нему, тяжело переживая разлуку, поскольку ее мучили угрызения совести. Ведь это она улеглась на землю и первая услышала грузовик, который выгнал их всех из Ронгая.

У маленького пруда с белыми кувшинками, на которых в полуденный зной, словно желтые облачка, лежали бабочки, она открыла Инге тайну:

— Это из-за меня началась война.

— Ерунда, войну начали немцы. Каждый это знает.

— Надо рассказать папе.

— Да он уже знает.

Только после этого разговора Регина вдруг заметила, что все женщины говорят о войне. Они уже давно были не такие веселые, как в первые дни в отеле. Все чаще они говорили: «Вот когда мы снова будем на ферме…», и ни одна не хотела вспоминать о том веселом настроении, с которым они прибыли в Найроби. Изменившийся тон персонала в «Норфолке» усиливал тоску по фермерской жизни.

Управляющий отелем, худой и неприветливый мужчина, которого звали Эпплуэйт, уже давно не пытался скрыть свое отвращение к людям, не умевшим произнести его имя. Он ненавидел детей, с которыми до этого не сталкивался ни дома, ни на службе, и запрещал молодым матерям подогревать на кухне молоко для грудничков, вывешивать на балкон пеленки и ставить под деревьями коляски. Благодаря ему женщины все отчетливее понимали, что они здесь нежеланные гости, и даже еще хуже — жены врагов.