Никоарэ Подкова - страница 19

Потому и Богдан Водэ слепой с младых лет поступал, как был научен: грозен был с алчными воеводами. За то и поднес князю духовник отравленную просфору в ночь под пасху в лето тысяча пятьсот семнадцатое от рождества Христова.

Штефаницэ Водэ, законный сын Богдана Водэ, осмелился казнить самого сильного из своих бояр; предал он смерти и его сыновей, дабы не поднялись в стране и другие волки, такие же клыкастые и матерые. Сложил голову на плахе Сучавской большой воевода боярин Арборе, а затем потрудился палач и над другими боярами. А княгиня со своими родичами уморили Штефаницэ ядом.

Александру Корня[29], внебрачный сын Богдана, бояре закололи на охоте.

Господарю Лэпушняну сама жена с благословения митрополита Феофана поднесла отравленный кубок.

Это все, капитан Петря, мы видели своими глазами. Ненасытное боярство дало клятву уничтожить потомков Штефана Водэ, перед которым оно трепетало сорок восемь лет.

Тому два года, как погублен вероломством боярским сын Штефаницэ Водэ Ион Водэ.

Так уничтожили наследников старого господаря Штефана, и без жалости терзают жадные звери нашу отчизну.

Дед Петря слушал, не шелохнувшись.

— Так-то оно так, — пробасил он, когда Олимпиада замолкла. — А почему же господарь Петру Рареш почил в мире в своих палатах рядом с сучавским храмом?

Улыбнулась Олимпиада.

— Петру Рареш владел мечом духовным, который крепче меча булатного. Да и порядки были иные при его дворе, как то ведомо и твоей милости, капитан Петря.

— Хе-хе, что правда, то правда, — подтвердил, улыбнувшись, старик Петря. — В крепости Сучаве были два отряда телохранителей: четыре сотни бровастых и безмолвных далматинцев под началом Батиште Черного, да четыре сотни храбрецов молдаван, из всех глухих углов, куда загнало их отчаяние… Хе-хе, Рареш Водэ был хитрый старичок: без своих телохранителей шагу не ступал.

Матушка Олимпиада горестно вздохнула и сказала дрогнувшим голосом:

— Так-то, государи и братья мои… Каждый может найти себе уединенное прибежище и успокоить свою душу. Я вот здесь приютилась, где сомкнул глаза мой супруг. Но до слуха моего все еще доносится шум моря житейского. Знавала я достойных людей, да осилили их недруги. Вижу, как все вокруг распадается и пустеют села исконной земли нашей.

Мазыл Андрей Дэвидяну мне двоюродный брат; был он некогда воеводой в Путне, а потом в Нямце, и кормилом его ладьи была справедливость. Но сильные мира сего сослали мазыла в эту цветущую могилу.

Помолчав немного, Олимпиада продолжала:

— Не удивляйтесь, что я будто неразумная, говорю без умолку. Я узнала того, кому надлежит исполнить клятву. И вспомнила обо всем. Может статься, что его светлость Никоарэ будет князем нашей земли, и меч его послужит справедливости, а может, будет и он одною из жертв, но за жертвами следует искупление и победа праведных.

Повернувшись к тому месту, где сидел Младыш, старая попадья увидела пустой стул; ей стала ясно: за спиною барса притаился обыкновенный скулящий волчонок.

— Ой, кума Зеновия, — шепнула она мазылице. — Полно тебе очи слепить, плакать по усопшим. Твоя дочь покоится в святой обители Агафии Нагорной; тебе уже нечего ее оплакивать. Побереги свои слезы для расцветающей ныне юности.

Старая мазылица в ужасе устремила взгляд на попадью, не понимая суровых ее слов, не чуя опасности, надвинувшейся в ту весну.

— Пойдем, — позвала ее Олимпиада, — приготовим успокоительный отвар для болящего.

Захлопал батяня Гицэ Ботгрос ресницами и удивленно уставил очи, когда конь его остановился у крыльца Йоргу Самсона.

— Чудеса! — радостно возопил он своим пронзительным голосом.

Вокруг стола на просторном крыльце Йоргу Самсона сидели за обедом гости. Среди них батяня Гицэ распознал своего нового знакомца дьяка Раду с постоялого двора Харамина, а на другом конце стола, рядом с управителем, увидел и Караймана. А подле дьяка сидел старый воин со строгим лицом.

— Чудеса! — снова воскликнул батяня Гицэ, торопливо слезая с коня. Затем воздел руки, снял кушму[30] и, высокий, худой, большими шагами направился к спешившему навстречу дьяку. Заключил он в объятия своего приятеля, трижды облобызал, оттолкнул от себя, дабы лучше разглядеть, обнял еще раз и лишь после этого угомонился.