Никоарэ Подкова - страница 20

— Стало быть, повстречал сотоварищей и попал сюда, в усадьбу нашего мазыла? Значит, дьяк, так уж выше указано. Я-то мыслил встретиться с тобой лишь в иной жизни. А прошел только день — и мы встретились. Сделал я все, как было велено нашим мазылом. Сегодня, после ранней обедни, получив просфору, отправился я из Романа и мчался без роздыху. И у Горашку Харамина не останавливался, боялся опоздать. Э, да у вас тут полное застолье. Гляжу на этих мужей и узнаю в них воинов. Кто они и как зовут их?

— Их-то я и поджидал под горой Боура, друг Гицэ.

— А, вот оно что! — многозначительно протянул Гицэ, делая вид, что все понял. На самом же деле он ничего не разгадал, и безбородое лицо его все сморщилось от нетерпения.

Услышав имена воителей, батяня Гицэ пожелал тут же пожать им руку. Старика Гынжа он почтил особенно долгим и крепким рукопожатием, но дед Петря смотрел на него строгим взором.

— Мы тут не все в сборе, — пояснил дьяк.

— Кого же не хватает?

— Нет за столом нашего господина, — молвил Раду Сулицэ, — и его милости Александру.

— Тогда я пойду в дом мазыла, поклонюсь их милостям.

— Погоди, добрый человек, — с неожиданной мягкостью заговорил старик Гынж. — Вижу я, человек ты хороший, сердце у тебя мягкое, точно теплый хлеб. Садись-ка со мною рядом, выпей со старым воителем кружку вина.

— Беспременно! С этого часу я раб твоей милости! — воскликнул батяня Гицэ.

Он подошел к старику, облобызал его правую руку и осушил его кружку до дна, а затем кинул ее через перила крыльца во двор, где она с грохотом разлетелась на куски, произведя великое смятение среди кур.

— А вот возвращаются наши сотоварищи, стоявшие на страже у горенки нашего господина. Какие вести принесли вы нам, други? Ясные ли глаза нынче у его милости?

— Вести добрые, дед, — отвечал Теодор Урсу.

Алекса Тотырнак пояснил:

— Видели мы, как его светлость засмеялся, приняв из рук девицы стебелек плакун-травы, что принесла она из лесу. Засмеялся и спросил: «Как зовут-то тебя?» — «Все так же — Илинка», — смело ответила она, но, застыдившись, тут же упорхнула.

Едва Алекса окончил свой рассказ, как поднялся из-за стола батяня Гицэ Ботгрос, вытянувшись во весь свой рост, он подошел к Алексе Тотырнаку и положил руку ему на плечо.

Тотырнак круто повернулся и взглянул на него. Казалось, встреча с Гицэ не вызвала у него никаких воспоминаний.

— Кто ты такой? — недоуменно осведомился он.

— Не признаешь?

— Нет.

— Ни по лику, ни по голосу?

— Ни по тому, ни по другому.

— Вглядись хорошенько.

— Гляжу.

— И не узнаешь?

— Нет. Иль, может, ты тот самый Гицэ, которого я когда-то ударил дубиной и кинул в молдовский омут?

— Тот самый. Ох, как я рад тебя видеть!

— Чего же ты радуешься? Ведь я хотел убить тебя.

— А я вот радуюсь, вражье сердце, ведь были мы братьями и жили, как говорит поп Чотикэ, словно у Христа за пазухой. Только сгубила нашу братскую дружбу недобрая сила: жинка Анания, того самого, которого турецкие конники зарубили на войне при Ераклиде Водэ. Любил я ту жинку, а ты отбил ее. Вышел я против тебя с балтагом на тропку, и хорошо ты сделал, что ударил меня и бросил в омут. Пусть лучше будет так. Коли не пустят тебя в рай, я скажу святому Петру: «Пропусти Тотырнака, ибо я простил его».

— Что ж, я рад, что ты выжил, — отвечал Алекса. — И что простил меня, тоже рад. Только Ананьева жинка Мындра была и мне неверна.

— Знаю. Померла она, когда тебя уж в деревне не было. Я похоронил ее в северном углу кладбища по старой елью. Много слез пролил и простил ее тоже, ведь было время — услаждала она дни мои.

— Ты жалостливый, Гицэ. Я бы на твоем месте сжег ее и пепел развеял по ветру.

— Не верю тебе, Алекса. Выпьем из моей кружки, помянем ту, которую оба любили.

Тотырнак хлебнул из кружки батяни Гицэ. Вино показалось ему чересчур терпким. Оба приятеля, сморщив нос, повернулись друг к другу. Обнялись, не дотрагиваясь губами до щетинистых щек, а потом батяня Гицэ отошел в сторонку, одиноко проливая слезы и тихо беседуя со своей душой.

На крыльцо вышла разрумянившаяся супруга управителя Мария, неся большую миску, доверху наполненную горячими пирогами-треухами. Батяня Гицэ поклонился, получил свою долю и, успокоившись, уселся между дедом Петрей и дьяком Раду.