Никоарэ Подкова - страница 45

Гицэ смиренно принял меч и поцеловал у деда руку.

Четверо ратников пришпорили коней и умчались, подняв облака пыли. Только тогда осмелился поп Флоря высунуть голову из притвора. Его преподобие все слышал и был так напуган, точно пробил час страшного суда.

Прибыв к домику Йоргу Самсона, четверо ратников сели за прощальную трапезу; во главе стола сидел сам Никоарэ с мазылом Андреем по правую руку. Это было мужское собрание. Блюда подавал Карайман, вино разливал сам Йоргу.

Направляясь к своему месту, по левую руку от Никоарэ, старик Петря сдвинул шапку на одну бровь, и все лицо его осветилось лукавой улыбкой, что редко приходилось видеть его сотоварищам.

— Такую шутку, — проговорил он, — я проделал однажды в годы княжения Ераклида Водэ. Право, нет на свете более криводушной братии, чем боярская. Не умеет она держать слово. Многие бояре не последовали моему совету, и слетели их головы в княжение Александра Лэпушняну. Пусть не думает Вартик, что мы не припомним ему всех его злодеяний, воротившись с государем Никоарэ. Потому-то мы и оставляем наш меч в достойных руках.

— Слыхал? — спросил дьяк, подвигаясь на скамье, чтобы дать место Гицэ Ботгросу. — В этом мече, как говаривал и государь Ион Водэ, избавление притесненных.

Гицэ исполнился радостного смирения и даже ростом сделался как-то меньше. Благоговейно смотрел он на сидевшего во главе стола храбреца, чье имя стяжало славу среди народов. И песни о нем ходили по свету. «А вот, думалось батяне Гицэ, — нет в Никоарэ ни спеси, ни гордости, светел он лицом, и вьющиеся волосы, как у святых на образах, разделены ровной дорожкой».

Дед Петря обнажил голову, положил шапку под стул и только тогда заметил, что рядом с ним пустует место Младыша. Но тут примчался и сам Александру, раскрасневшийся и обожженный солнцем. Он уселся рядом с Никоарэ, попросив у него прощения. Глаза старого Петри Гынжа подернулись тенью обычной его суровости.

Управитель Йоргу наполнил вином большой кубок и, отпив по обычаю хозяйский глоток, протянул кубок тому, кто сидел во главе стола.

— Кубок сей за вас пью, верные мои соратники, — проговорил Никоарэ, поднимаясь со стула. — Надеюсь, когда вернемся, исполнить обет брата моего и покарать в Молдове недругов народа.

Он слегка поклонился своим братьям-товарищам и передал кубок деду. Все девятеро пили из одного кубка, передавая его друг другу, и веселы были их взгляды.

— А коли еще осталась капля, — дерзнул слово молвить Гицэ Ботгрос, сделайте милость и подайте мне кубок, чтоб выпил я во здравие его светлости. И сбрей мне усы, — шепнул он дьяку, — сбрей мне усы, коли не придется нам еще свидеться на этом свете.

Никоарэ с удивлением взглянул на Гицэ; ему понравились слова долговязого служителя.

Радостен был отъезд для одних, печален для других. На западе в горах еще сверкала золотая полоса, когда Илинка, приоткрыв мокрые от слез глаза, не увидела больше на лужайке ни запряженной рыжими лошадьми телеги с плетеным верхом, ни всадников, уходивших по черным дорогам скитаний, где их подстерегало столько случайностей. Медленно оседала пыль, поднятая копытами коней. Сняв шапки, поклонились путники и помчались вперед, не поворачивая головы; и теперь на том месте, где они только что проскакали, была пустыня — могила девичьих грез.

Старый Андрей Дэвидяну возвращался неспешным шагом к своим хоромам, а рядом, сгорбившись под бременем печали, шла престарелая его супруга. Уж много лет молчали старики, оставаясь с глазу на глаз, — между ними давно все было переговорено.

На крыльце, стоя рядом с Олимпиадой, девушка сдерживала вздохи и мизинцем левой руки смахивала слезы.

Матушка Олимпиада вкрадчиво выпытывала у своей крестницы, не прельщал ли ее тот смелый юнец? Не сыпал ли веселыми шутками, светившими на ее пути, подобно светлячкам?

— Нет, не прельщал, — упорно твердила Илинка и горько вздыхала.

Не шептал ли горячих любовных слов на ушко? Не обнимал ли, притягивал ли к себе, чтоб испить ее дыханье?

Не приучал ли к опасным играм на лугу, средь стогов душистого сена и некошенной травы?

— Нет и нет!

Стыдливость и скрытность девичья заставляли Илинку отнекиваться, хотя еще жгли ее смятенные чувства — «демоны», как говорили люди в те времена.