Нина Горланова в Журнальном зале 2012- ЖЖ апрель- август 2012 - страница 29
«Рукописи не горят» - была первая.
Вторая оказалась длинной: «Рукописи сжег, жду дальнейших указаний насчет Рабле, Боккаччо и прочей нецензурщины». Наконец принесли третью: «Рукописи сжег, лежу в психушке - вышли денег на лечение». Гости тогда очень веселились, но Ляля решила сейчас, что она на «Годины» напишет неуязвимо… чтобы никаких потом телеграмм.
И тут позвонила Лидочка Воронова - очень кстати. Ляля ей рассказала про пьесу, про автора, и Лидочка, как всегда, начала тараторить на эту тему. Для нее лично, для Лидочки, разницы не существует: она общается с евреями и неевреями, но теоретически первые были запрограммированы но полноту творческой личности, только вот у них нет сердца Христова, то есть той юродивости, которая есть у русских, нет у них этого отдавания последней рубашки...
Ляля прервала ее:
- Фантазия у них есть, но они ее не туда напрягают...
Но Лидочку непросто было остановить. Она продолжала:
- Нужно у них учиться, и их учить! Учиться - личностному раскрытию, а учить - вот этой сердечности, жертвенности.
Толик подошел и спросил шепотом:
- Она опять о чем-то интеллектуевом?
Он Лидочку недолюбливал: всего на год раньше их приехала в Москву, а уже так закрепилась здесь, такие завела знакомства, что им трудно было рассчитывать на подобное даже через пять лет жизни здесь. Он сказал:
- Еще год назад приходила к нам, а теперь лишь звонит. Скоро все связи прервутся. Мы же не вращаемся там, где она...
Ляля считала, что и там, где вращаются они, есть немало полезных людей, и она считала их интересными. И даже хорошо, что они в разных кругах! Ляля могла пересказывать то, что слышала от Лидочки, в своем окружении - у нее были удивительные воспроизводящие способности.
- Препарировала? спросил Толик.
- Сейчас, Лидочкины слова некоторые… вставлю, и все.
Они вышли пораньше, и Ляля успела забежать в редакцию, чтобы отдать секретарю свою рецензию. Та быстро сунула ее в стол, где прикрепила к какому-то конверту. И на нем-то, на этом порванном конверте Ляля вдруг увидела свой... свой адрес! Пермский, конечно. Бывший свой.
- Отчим! Под псевдонимом прислал!..
Молниеносно сообразила: «Писать новую уважительную рецензию два дня работы, а завтра как раз обещала шефу... А! Пусть будет, как есть. Во-первых, отчим все равно не узнает, что я узнала. А во-вторых, он ведь на самом деле еврей - вот пусть и получит».
- Анекдот знаете? - спросила секретарша - Идет дракончик и плачет. «Что ты плачешь, где твоя мама-то?» - «Съел. Очень кушать хотелось». - «Ну, а папа-то хоть жив?» «Нет. Съел его». «Так бабушку-то с дедушкой хоть пожалел?» - «Нет, съел их. Кушать хотел». - «Кто же есть-то у тебя? Старшие братья или сестры?» - «Нет никого, съел я их». - «Так как же ты живешь теперь?!» - «А вот так и живу - сирото-о-о-й...»
Ляля дернула руку к конверту, чтобы взять обратно рецензию, но спохватилась: два дня лишней работы!
- Чернота, - сказала Ляля про анекдот, а про себя подумала: «Как жаль, что мы, рецензенты, не пишем под псевдонимом».
Она была напряжена против отчима давно. Он с двенадцати лет таскал ее по театрам, заставлял ходить в студию, читать «Фауста» в разных переводах.
Вечно он писал свои сценки и рассылал их по редакциям! Собирал студенческий жаргон, когда Ляля поступила в университет, всех ее гостей замучивал глупыми вопросами о жизни, записывал все реплики на маленькие бумажки, которые совал в конверты, кульки и старые материны сумочки. Количество таких накоплений росло. Ляля говорила друзьям, что в старости у отчима и матрац и наволочка будут набиты такими бумажками, он их ночами иной раз будет описывать. А по утрам доставать и просушивать, распространяя на всю квартиру творческий запах мочи, ругая сына за рваную клеенку и прочее... Да, у Ляли был единоутробный брат: сын матери и отчима. Он на двенадцать лет моложе Ляли. Теперь там его таскают по театрам и тычут в «Фауста».
Ляля вспомнила, как в последние годы в Перми отчим ее особенно раздражал. Все казалось неприятным: как он ест, выбирая рыбные кости прямо на стол, как сплевывает в унитаз, не смывая плевок, а в нем всегда сгустки крови, а мать еще его защищает: