Ночь умирает с рассветом - страница 20

Скрутил цыгарку.

Парни уселись возле, кто на сухом бревне, кто как. Димка прислонился к углу сарая, глядел куда-то в даль, улыбался.

— Чего тебе видно там, Дима? — спросил непоседливый Петька

— А воздух, — все еще улыбаясь, тихо ответил Димка, — течет, понимаешь, от земли к небу. И дрожит. Сквозь него и все словно дрожит. Интересно...

— Это пар от земли поднимается, — объяснил Петька. — По весне всегда так. И летом после дождя бывает, когда солнышко...

Сыновья у Егора все на одно лицо. Только Кеша чуть на отличку: постарше, похудее лицом. И волос светлый, курчавый. Остальные ребята чернявые.

— Батя, — серьезно проговорил Кеша. — Дай-ка мне винтовку.

— Зачем?

— Провожу этого, — он кивнул на землянку. — Тут овраг недалеко.

Егор засопел широким носом.

— Скорый ты, Кеха, на руку...

— Семеновец же. Бандит. Сам покаялся.

— Ненароком к белым попал, — нахмурился Иван, самый, видать, молчаливый. — Силком его заграбастали.

— А ежели по доброй воле? — раздумчиво спросил Егор. — От своей темноты или со страху. Оно ведь разно бывает. А после одумался.

— Сотника зарубил, свояка не помиловал, — будто про себя сказал Иван.

— А ты, Димка, как соображаешь?

Тот поднял карие восторженные глаза, в которых так и прыгала веселая, неуемная радость.

— А как батя скажет...

Димка был неширок в плечах, лицом светлый, с черными блестящими волосами. Над карими добрыми глазами, как у девушки, тонкие подвижные брови: когда удивляется чему или радуется, они разом взлетают вверх.

Егор долго молчал. Заговорил негромко — ему всегда трудно говорить негромко, сдерживать голосище.

— Мы его по справедливости должны судить. По всей справедливости нашей советской власти...

— Дай, батя, винтовку, — настойчиво повторил Иннокентий, поднимаясь на ноги. — Я его по справедливости. Гад же, по глазам видно.

— Нет, Кеха. Убить недолго что виноватого, то и безвинного. Я думаю, надо помиловать. Пускай почует снисхождение советской власти. Опять же дочка у него махонькая.

В лесной глуши, за покосившейся от старости, почерневшей от непогоды сараюшкой сидели пять простых таежных охотников, именем советской власти решали судьбу Василия Коротких. Они твердо верили, что у них есть на это святое, нерушимое право.

— Мы, сынки, — негромко гудел бас Егора, — мы сражались за советскую власть, своими руками ее поставили, мы и в ответе за то, чтобы все у нее было в аккурате. Я так располагаю: давайте приведем его в наши Густые Сосны да приладим к какому-нибудь делу. Мужик не старый, на любой работе сгодится.

— Батя, — с чуть заметной смешинкой заговорил Кеша, — иду я нынче зимой по деревне, а навстречу мне дед Елизар с мешком. Гляжу, в мешке что-то трепыхается. «Куда, говорю, дедушка?» А он мне: «К проруби, кота топить».

Егор недовольно поглядел на сына:

— Не к месту шуткуешь, паря.

— Погоди, батя. В самый раз, к месту. «А пошто, спрашиваю, ты его казнишь, дедушка?» — «По то, отвечает, что мышей в избе развел». Я, конечно, рот открыл: удивительно же — кот мышей развел. Понял, что ленив за мышами бегать. Дед же сказал вовсе несуразную штуку: не ленив, ловит по всей деревне — в подпольях, в амбарах, в сараях. Изловит мыша — и домой его, в дедову избу. Наиграется и отпустит... Столько, говорит, натаскал, — из дому беги от этой погани.

Кеша замолчал.

— Ну? — спросил отец. — К чему притча?

— К тому, батя, чтобы нам в своей избе чумную крысу не выпустить.

— Складно у тебя вышло, — крякнул Егор. — Только скажу тебе: кот — скотина без понятия, без рассуждения, одним словом... А мы с этого Василия глаз не спустим, у всего села на виду будет. — И сердито спросил: — Не пойму, чего тебе в радость кровь зазря проливать? Не для того мы в партизанах ходили, чтобы теперь лютовать без нужды.

Иннокентий пожал плечами.

Солнце стояло еще высоко. Егор оглядел сынков, спросил:

— Отдохнули малость? Может, двинем до дому?

— А чего прохлаждаться?..

— Заночуем по пути в старом балагане.

— Пошли. Гада с собой потащим?

— Брось, Кеха, — прикрикнул отец. — А то, гляди мне...

Затоптали цыгарки, пошли к землянке. Димка отвалил от двери жердину, все вошли внутрь. После солнца, голубого неба в землянке показалось совсем темно. Когда глаза пообвыкли, Егор и все четыре сына разглядели Василия. Он стоял у стены, раскинув по ней руки, точно распятый. Челюсть отвисла, глаза совсем побелели. Кадык на тощей шее дергался, словно Василий не мог проглотить то, что застряло в глотке.