Ночь умирает с рассветом - страница 21

Иннокентий поморщился, отвернулся. Егор подступил ближе, спросил:

— Сам идти можешь или тащить придется?

По лицу Василия снизу вверх, волной прошли короткие судороги. Из горла вырвался дикий вопль. Костлявое тело словно обмякло, стало медленно сползать по стене на пол.

— Эко дерьмо, — сплюнул Иннокентий.

Василий лежал на полу. Егор присел на топчан, беззлобно сказал:

— Вставай, дурень. Помиловали тебя. На свою совесть перед советской властью взяли. На поруки, значит. Собирайся, в деревню пойдем, в наши Густые Сосны.

Василий с трудом начал соображать... Поднялся на колени, по грязному лицу потекли торопливые слезы.

— Благодетели. Век буду бога...

И повалился всем пятерым в ноги.

— Хватит, — прикрикнул на него Егор. — Собирай шмутки. Дорога не ближняя, надо засветло до балагана добраться. Не лето — ночью в тайге звезды считать.

— Ну, чего будешь брать с собой на обзаведение? — спросил Петька, насмешливо оглядывая тряпье на топчане, помятый, черный от сажи котелок, ложку с погнутым черенком. — Жалко бросать такое богатство?

Богатство... Это слово хлестануло Василия, точно бичом: золотишко! Зачем не вынул из потаенного места, пока один находился? Хотя бы вышли, антихристы, на малое время... Куда там: расселись жрать.

Гнетущая тоска перехватила Василию горло. Он без сил опустился на топчан, уткнулся лицом в грязное, вонючее тряпье, плечи задергались.

— Ты чего, паря? — спросил Иван, подсаживаясь к нему.

— Одни идите, — пробормотал Василий. — Плох я... Останусь. Промаюсь до смертного часа. Теперь скоро... приберет господь. Знамение мне было.

— Брось, — стараясь говорить спокойно, пробасил Егор. — Пропадешь тут. Возьми в соображение: винтовку мы тебе не оставим, нельзя. Понимать должен: не можно нам отдать тебе вооружение. А без винтовки с голоду околеешь, бурундука на еду не добыть. Собирайся, пошли...

«Господи, — беззвучно шептал про себя Василий. — Пошто изгаляешься над смиренным рабом твоим? Как уйти, бросить золото? Вот сколько грехов легло за него на душу... Вся надежда на него, вся жизнь в нем...»

— Знамение было, — повторил вслух Василий, — ангелы прилетали...

— Черт за тобой прилетал, — вскипел Кеша. — Он уже сковородку в аду калит.

— С голоду подохнешь, — повторил Егор.

«И то... — соображал про себя Василий. — Ежели не пойду с ними, беспременно подохну. А что, если золотишко полежит маленько в потайной норе? Кому взбредет в голову копаться по углам в старой лесной развалюхе? А опосля прибегу. Живой рукой прибегу...»

— Пошли, — со вздохом решил Василий. — Возьму котелок да ложку. Ослаб, себя дотащить бы...

Скоро шестеро путников углубились в тайгу.

— Худо станет, скажи, я тебе посошок вырублю, — сурово проговорил Егор, когда заметил, что Василий начал сильно прихрамывать на больную ногу.

Изба у Васиных просторная, светлая. По первому взгляду — благополучная изба. А присмотришься и словно по книге прочтешь все, о чем, может, и хозяева не сразу расскажут.

На небольших чистых оконцах — капустная рассада в деревянных ящичках, чистые занавесочки. Двор старательно выметен, притрушен желтым речным песком. На веревках под солнцем раскинуто выстиранное белье, на завалинке расставлены кверху доньями начищенные чугуны и кастрюли. Ступеньки крыльца вымыты с дресвой до золотого сияния, боязно сапогом ступить...

А вот крыша во многих местах прохудилась. Заплот завалился, половина досок ушла, наверное, на дрова. Колодец во дворе осыпался...

Всякий, кто с глазами, поймет, что хозяйство давно живет без мужского радения, что все здесь брошено на одни только женские работящие руки.

Так оно и есть. Егор с сыном Кешей воевал на фронте с германцами, Ванька с Генкой пошли в чужие люди. Все заботы по дому легли на плечи Варвары Аввакумовны, жены Егора, да пятнадцатилетней дочери Луши, отцовской любимицы. Тогда еще ничего было — все же четыре руки в избе. Но скоро Луша осталась одна: заявилась хворь, в три дня скрутила матушку. Свезла Луша покойницу к подножию Поминальной горы, поплакала и стала приглядываться к жизни взрослыми, самостоятельными глазами.