Ночной корабль - страница 23

Евгений Онегин в пальто с пелериной,

Ковровые сани, дорога в Москву…

В затейливых яблоках конь длинногривый

Копытами топчет не снег, а траву.

Но сани в траве так легко допустимы,

Так колки иголки причесанных хвой!

Наверно, бывают зеленые зимы,

С густой, апельсинно-лимонной травой,

Бывает и небо чернее агата –

От черного лака листва зеленей, –

Не каменный уголь – лишь фон для заката,

Для трав, для раската червонных саней.

О Палея, о Палех, о мастер в избушке,

На зимней опушке мохнатых лесов!

Чуть брызнули краски в речные ракушки,

И кисти запели на сто голосов.

В ракушках-игрушках горят самоцветы,

Бери их на кисточку, перевенчай!

А к лампе пришпилен обрывок газеты,

И стынет в стакане недопитый чай.

Но руки бессонные, в медленной ласке,

Скользят над работой, забыв про часы.

На черной шкатулке рождаются сказки,

И мастер бормочет в седые усы.

Он может дивиться своей небылице,

Где сани и ягоды, ночь и заря,

Как будто упали на Палех жар-птицы,

Цветным опереньем над лесом горя.

Осталось подкрасить цилиндрик и пряжку,

Полозьев изгиб подчеркнуть ободком,

Чуть-чуть позолоты прибавить в упряжку,

Не целою кистью – одним волоском…

Он сладко зевает… Устал не на шутку.

Баюкала сутками в трубах метель.

Теперь бы спокойно свернуть самокрутку,

Табак раскурив, завалиться в постель!

Наутро, гордясь переливами лаков,

Зайти по соседству в другую избу,

Где мастер такой же, и труп одинаков,

И также – очки на морщинистом лбу.

Он кинул на черное вспышки тюльпанов

И в мелкую травку степные ковры.

Там троны Додонов, кафтаны Салтанов,

Церквушки, лачужки, шатры да костры.

Шкатулки российские! Всё в них отлично,

В них гений народный по капле вкраплен.

Вдвоем усмехаются: им безразлично,

Что мир не запомнит их скромных имен.

О, кто по столицам и по заграницам,

Где чудо-шкатулку покажут и нам,

Присмотрится мыслью к обветренным липам,

К простым, как ржаной каравай, именам?

Они родились в перелесках и чащах,

Из черной, владимирской, старой земли,

От дедов и прадедов, в вечности спящих,

Которые кисти для них берегли.

На срубленных пнях – на древесных скрижалях –

Их ветер отметил, обрызгав дождем…

А мы в застекленной витрине прочтем,

На выставке, имя короткое: «Палех».

Нам край родной нередко дан в картинах

На полотне вечернего кино:

«Хрустальный Гусь» [1] – как зимнее окно

В лучах луны и в искрометных льдинах.

Казалось нам, родные города

Мы знаем все, от школьной парты дальней.

Когда же встал, сверкая, Гусь-Хрустальный,

Он был открыт, как новая звезда.

Еще одной торжественной победы

В стране снегов он символ и венец.

Там есть завод, похожий на дворец,

И во дворце – рождественские деды.

Маститые идут учителя,

В медалях грудь и борода по пояс,

За шагом шаг, свою читают повесть

Среди станков и черного угля

Жужжат станки, гудят в веселой дрожи.

Чеканя грань, поет резец в стекле,

И первый звук, рожденный в хрустале,

Летит из рук рабочей молодежи.

Вот это – Русь! Она пришла сама

Вложить в хрусталь и душу, и дыханье.

Струит огни и льется грань за гранью,

В причудах форм вся русская зима.

Мы, обойдя завод, дошли до цели:

Развернут был сияющий экран,

И на экране мастер-ветеран

Сказал толпе: «Здесь наш дворец изделий».

И началась волшебная игра:

Плывя, кружась, глаза чаруя наши,

Рядами шли ковши, блюда и чаши,

Как будто ожила Хрусталь-Гора.

Хрусталь-Гора!.. К вершине взлет салазок,

И через жизнь их серебристый след…

Хрусталь-Гора далеких детских лет,

Когда нельзя не верить книгам сказок…

И вот растет, сосульками звеня,

На ступенях простых заводских полок,