Новобранцы - страница 20
Работа эта была нам интересна. Довести закопченные котлы до яркого блеска считалось честью. Мы оттирали их пучками травы и песком. Но сначала мы их женим. Из одного котла делаем мужика, из другого бабу. Мужику наводим глаза, усы, большой зубастый рот. Бабе — сияющие щеки. Она получается такая веселая, что и нам самим весело.
Мы надеваем на макушки котлов венки из пахучей кашки и синих колокольчиков и «справляем свадьбу» с плясками и песнями до усталости.
Кулеш на цельном молоке
Ох, как мне хотелось спать в то утро. Но бабушка расщекотала меня, умыла и отправила к пастухам с завтраком, наказав, чтобы я быстрей возвращался.
Тащил я узелок за тряпичные уши, зевал во весь рот и думал: поделятся со мной пастухи кулешом или все сами выхлебают, как прошлый раз. По дороге я заглянул в сельсовет. Там никого не было, только брюхатый шмель сердито гудел, тычась в стекло, и висела на телефоне чья-то шапка. Потом заглянул к Петьке. Мать его сказала, что Петька пропал чуть свет, и теперь его надобно с собаками искать.
На завалинке сидел, опершись бородой о палку, дед Евсей, тощий, как Кащей, старик, Петькин дедушка.
— Здорово, Евсей Панкратыч! — поприветствовал я деда.
— Куда бежишь, Серенька?
— Завтракать несу пастухам… Нынче наш черед. Кулеш вот, целый горшок, по три яйца и две пышки…
— Небось на снятом молоке! Бабка твоя, Алена, скупей скупого!
Дед захихикал, ерзая портками по завалинке. Очень он был насмешник и вредный. Прошлой зимой подучил меня лизнуть топор. И язык мой прикипел к обуху. Он и над Петькой разные штучки устраивал. Велел внуку накласть в шапку яиц и надеть на голову — обещал за один мах цыплятков вывести. А сам тресь по макушке, у Петьки яичница и потекла по ушам.
Я обиделся, что мою баба ню назвали скупой, и сказал деду:
— Ты сам скупердяй, у тебя навозу не выпросишь!
— Навозу я тебе в пазуху могу накласть вволю, — захихикал дед, — а что на цельном молоке кулеш — ни в жизнь не поверю!
— Сейчас поверишь! — Я развязал узелок, поставил на завалинку горшок, достал ложку: — На, пробуй!
— Ну-ну! — дед зачерпнул ложку, вторую, третью. — Не разберу! Вроде на цельном молоке, а будто и на снятом… Не разберу, дай пышки.
Я и пышку ему дал. Дед хлебал кулеш, вздыхал, вздымал глаза в небо, потом заключил:
— Хлебать можно. Беги, Серенька, а то пастухи заждались. Так-то я ладно назавтракался…
Только я свернул в прожог, навстречу Федька, Лешка Херувим, Санька и Петька. Они бежали, как на пожар. Я присоединился к ним и на ходу узнал, что за ними никто не гонится, а Мишка Прокопюк упал с пожарного сарая и пропорол кишки.
У больничной коновязи стояли две телеги. В одной храпел мужик, подложив под голову кнут. Под телегой лежала пестрая собака. В другой рылись фельдшеровы куры. На больничном крыльце сидела тетка с подвязанной щекой и четверо младших Прокопюков: Венька, Колька, Толька и Митька. Колька с Толькой не имели еще своих порток, но были приняты в нашу ватагу за смелость и отчаянную драчливость.
Венька плакал. Братья уговаривали его:
— Венька, а Венька! Кончай, а то мы начнем!..
— Уйдите, — всхлипывал Венька, — я не плачу… они сами текут. Боюсь, вдруг Мишка помрет…
— Такие не помирают, — сказала зло баба, — ево трактором переехай — и как с гуся вода… Ой, сил моих нету, а он, черт, без череду шмыгнул!
Не успели мы расспросить, как Мишка упал с пожарки, а он тут как тут.
— А ну, покажь, — попросил Федька.
Мишка задрал рубаху. На животе у него красовалась белая нашлепка, приклеенная крест-накрест ленточками пластыря.
— Подумаешь! — скривился завистливый Федька. — Щепку в брюхо воткнул… Вот гвоздь бы!
Мишка присвистнул и разжал левый кулак. На ладони лежали рыболовные крючки. Новенькие, с ядовито-острыми жалами. Целое богатство.
— Устин Ефимович дал…
— За что?
— За так…
Мы сопим, соображая, как это здрасте-пожалте и на тебе — два крючка.
— Кинем менка! — Федька выворачивает из-за пазухи гусиное яйцо-подкладень, железную трубочку плеваться бузиной, красное стеклышко.
— И рогатку с тянучей резинкой! — требует придачи Мишка.
Федька прячет свое богатство обратно.
— Захочу, мне Устин целую горсть насыплет!