О Господи, о Боже мой! - страница 48

И началось: слепят фары, снежное облако пылит в глаза, шарахаются тени. Что, что, что это, что наделала я?! Безумие, где верх-низ, где кто? Ради бога, пусть кончится эта ночь!

Вот стихло. Все целы? Все целы. Провидение сжалилось над неразумными! Нет, хватит.

Замело, запорошило нашу лесосеку — «завьяло».

К весне Рыбьего глаза не стало на посту председательском. И хоть он был на первом месте по молоку в районе и «зотехник», и сам доил, когда доярки пили, но колхозники его не полюбили (а кого вообще-то полюбили они?) и звали его Ольгой Петровной, хоть и был он Олегом Петровичем. Звали так не за то, что доил вместо доярок, а за то, что был нетрадиционной сексуальной ориентации. В то время не было таких слов, это позднее подобрали для неприличных дел. Как и другие слова свободно зазвучали во времена перестройки, а раньше было безвыходно — хоть тресни: дело есть, а слова — нет. На все ориентации мне было бы наплевать, если бы не пасся он в хотилицком интернате во все времена, еще до Аллигатора. Еще при директорстве Налима свободно получал он ребячьи бригады — камни с полей таскать или картошку из мерзлой земли выбирать, а кого-то залучать к себе на часок. Но теперь время перестраиваться, налим почуял, что ему пора. От отдал под суд Ольгу Петровну и выжил его с председательского кресла, сел сам. Рыжую бороденку, которая обнаружилась у него в период короткого межвластия, сбрил и, как птица Феникс («птица Феник» — говорила одна учительница), возродился в колхозе Кирова.

Был он брит и гладок, когда пришла я к нему с нижайшей просьбой насчет леса и трактора. Для этого дела взяла на себя вид деловой, уверенный, подала руку как мужчина мужчине. Он руку мою пожал. Подвернув свой костяной мизинец, да так, что я вскрикнула и руку дернула. Потом заговорил по-свойски, на равных, и с матюками. Он хорошо различал матюки от нематюков — третий секретарь райкома по идеологии (бывший). Сочувственно так поговорил, но трактора не дал.

Нашла тракториста в соседнем колхозе Ленина. Только лишь тракторист поехал, Налиму сообщили. Собрал он приспешников двоих, и втроем они столковались оштрафовать мужика трижды: за самовольное использование техники — от Ленина, за нарушение трудовой дисциплины — от сельсовета и за проезд по территории Кирова — от Кирова, будто он, налим, на той лесной дороге, по которой ехал трактор до нас, среди зимы что-то посеял. Все трактористы в округе прокляли нас.

Чуть не два года вытаскивали мы лес этот по бревну, по дровине. Никто не обращал внимания. Но все это добро уже не годилось на стройку: жук проточил наш лес. Жук-дровосек с длинными составными усами.

Той весной приехало TV вместе с отцом Зосимой из Верхневолжска. При батюшке два служки и большой чемодан церковной литературы. Было время всем советским людям принимать православие. TV засело в кустах, ловило момент, как наши отроки впервые в жизни встретятся с истинной верой. Но совершенно неожиданный поворот: объекты дали стрекача, и телевик поймал только рожу, показавшую батюшке язык перед тем, как скрыться в зарослях.

Батюшка с бессловесными юношами пробыли у нас два дня. Молились, кропили березовым веником. Освятили дом, надворные удобства, колодец… А TV-бригада уныло дежурила в кустах, не в силах поверить в сокрушительное поражение. Но пришлось поверить. И батюшка, возложив на нас с Машей всю наличную благодать и литературу, скорбно отбыл в свои пределы.

Пончики, имея в своей юной жизни лишь один пример для подражания — Павлика Морозова — и не зная иного алтаря, кроме пионерской комнаты, впервые увидели живого попа в подряснике и почувствовали, что настал момент претворить свои убеждения в дело. Они не знали, что взрослые граждане страны в своем большинстве только что сдали безбожие в утиль и начали новую праведную жизнь. Пончиков мы не видели несколько суток. Они ушли в леса, высылая Грустного Генриха (такой был тогда у нас — исключительный пройдоха и ловкач) воровать консервы и бульонные кубики. Спали они где-то на чердаке бани. Но ничто не вечно; в какой-то момент они, сочинив мне любовное послание, воткнули его в букет, стоящий на столе хотилицкого дома (у нас было полдома в этой деревне с интернатских времен). В записке было сказано, что если у меня «бьеца» материнское сердце, то я прощу их. А им просто жалко меня, ведь я не справлюсь с «лашедми». Мне предлагают оставить ответ на этом же месте завтра в это же время. Интересно, что это происходило в доме, на двери которого висел амбарный замок, и ключ был у меня. Я не ответила на письмо. Вместо этого мы с Машей накрыли стол примирения с яствами.