О Господи, о Боже мой! - страница 67
На самом деле, чтобы держать под контролем эту стихию, надо было бы каждому с утра дать лопату, пилу, ведро с тряпкой, потом научить, что с этим делать и где, а к вечеру пойти собирать по полям брошенные лопаты, грабли и ломаный инструмент, не говоря о том, что ведь они хотят есть (гости, особенно на свежем воздухе) и, кроме того, они хотят душевности. Если в душевности отказать — это портит все, всю атмосферу и нашу добрую репутацию. Когда плаваешь в море, бывает иногда встречная мелкая волна, она бьет в лицо непрерывно, не дает вздохнуть. И здесь что-то в этом роде: здравствуйте, я Таня, я Маня, я Аня. Всем дать по лопате, да еще и по душевности — это можно, но тогда уже ничего не остается для интернатских. Толпа прибывала, я теряла бразды.
Хорошо, что Маша их подхватывала. К этому времени стало видно, что она человек исключительно организованный и рациональный. Она успевала быть сестрой милосердия, участницей всяческих эвритмий, распорядительницей занятий у девочек — подруг своих младших сестер — и предметом поклонения. Надо отдать должное, она очень умно никогда не участвовала в делах сомнительных, не ходила воровать доски с колхозной планерки, не имела дел с Налимом, да и в походы наши с некоторых пор не ходила — то голова болит, то Кирюшу не с кем оставить.
В одно лето волна приезжих накрыла нас с головой. Пригласил их к нам знакомый, друг молодежи — затейник, который проявлял к нам всевозрастающий интерес. Я сопротивлялась массовым набегам, говорила, что наше место, по существу своему, маленькое и тихое, его нужно беречь. Он возражал в том смысле — с чего это вы взяли, что это ваше место. Нет, он не говорил ничего такого, он это с улыбкой делал. Причиной была Маша.
Гости без лишних слов ставили цветные палатки на красивых местах, на колхозных и наших покосах. Не будучи представлены, они не знали наших имен и лиц, мы не знали их. А представиться — нужно потратить день, и все равно не запомнишь. Их не научили здороваться с незнакомым встречным, а в этих местах до сих пор так принято. Интернатские косились на публику, широко гулявшую и громко говорившую на непонятном языке. Интернатские имели презумпцию враждебности ко всякому человеку.
Затейник (тогда еще не было слова «шоумен») придумал игру: вся большая толпа должна разбиться на «народы». Каждый «народ» берет на себя часть общественного дела, которое сам себе выбирает так, как его понимает. Молодежь запылала энтузиазмом, выбирая себе из дел и безделья что-нибудь эдакое. Я осталась одиночкой-наблюдателем. Понаблюдав, что интернатских ребят никто не пригласил в свой «народ», забрала их к себе и, чтобы не подавать им пример оппозиционерства, включилась в игрище.
Девиз нашего народа был: «Если не сейчас, то когда же? Если не мы, то кто?» А делом нашим было ежедневно топить баню и чистить туалеты. Эх, какой это было педагогической ошибкой! Как можно мнительным, страшно закомплексованным, ощетиненным подросткам давать такую задачу! Но не делай мы этого дела, как выжить, как досуществовать до конца бедлама? Моей работой было, а теперь и окончательно стало ставить заплаты на прорехи жизни.
Маша организовала себе отдельный «народ». А наш «народец» назывался «Развязанные шнурки». Просто вышло так, что в то лето я носила кроссовки с длинными шнурками. Заматываясь за траву, они развязывались. Было это каким-то намеком и симптомом того, что я плетусь «нога за ногу», играю в чужие игры и подчиняюсь толпе людей, а люди эти имеют свои устремления и подавляют меня своей массой. Был в этом протест и нежелание стоять в строю. Много чего в этом было в то время, когда важней всего, просто необходимо было быть впереди «на белом коне».