О Господи, о Боже мой! - страница 70

Эх, мсьё Жак, довольно скоро нашлась для вас лужа, в которой застрял белый «Рено». Мы, не желая больше пригибаться, вышли заранее из машины и отправились все вместе купаться, а вы, посадив машину в хорошую грязь, которую можно было объехать, вылезли на крышу своего белого «Рено» в своих белых кроссовках и белых шортах и ругались, но нам надоело! Мсьё Жак, когда вы бригаде строителей разлили бутылку сухого шампанского в кружки — им свело челюсти и возникло к вам классовое чувство. А когда вы захотели повторить съемку и пригласили их пить из пустых кружек — вас в России крепко невзлюбили, и вовремя отозвало вас ваше чуткое начальство. Дело было зимой 1993-го, а вид у вас был как в 1812-м.

А русские рабочие пропили зарплату, пропили инструмент и материал и таким образом вразумили меня и французов, что строить надо только близко, под носом и силами своих ребят.

Нам прислали Люсьена Гатто — молодого архитектора, который был прекрасен собой, построил нам два двухэтажных дома, научил ребят работать, доказал, что француз — это не обязательно мсьё Жак, что он способен выжить на нашей пустой еде и при ядреных морозах, что готов потерпеть наши обледенелые «холодные удобства» и наше национальное безобразие.

Было так, что мы с Люсьеном покупали круглый лес. В большом деревянном здании Леспромхоза у окошка «Касса» Люсьен стоял с толстой сумочкой на бедре. В сумочке — миллион. Раньше я слышала, что такое бывает, но никогда миллиона не видела. Потом эти деньги назвали неденоминированными. Но тогда еще миллион, даже неденоминированный, — это звучало и придавало мне большое чувство.

И вот означенный миллион отдан, бумаги подписаны, мы ждем на следующий день лесовоз. И день ждем, и два, и неделю, и месяц — горит строительный сезон, горит командировка Люсьена, горят надежды жить как люди, а не как кильки в банке… все горит! Я езжу на автобусе в райцентр, хожу по коридорам и кабинетам леспромхоза — большой избы. Бухгалтерши и делопроизводительницы сочувствуют, но в договорах не указаны сроки и санкции в случае… Они говорят мне откровенно, потому что жалеют инвалидов: предприятие только и живет и доход имеет, заключая такие договора — деньги получают, а лес не везут. Но ничем эти женщины помочь нам не могут. Начальство!

Думала я, думала и придумала: посадить всех своих в грузовик и привезти в кабинет начальника. Собрались, начиная с Маркыча — на костылях и заканчивая полуторагодовалой Маней с горшком.

Директор Синепушкин в тот момент отсутствовал. В предбаннике, как положено, за своим неплохим столом секретарша синематографической красоты, крупная (с бюстом). Мы заходим вереницей в приоткрытый кабинет, а она застыла, не в силах произнести звука и что-либо поделать. С одной стороны, провинция — здесь невиданно-неслыханно делать что-нибудь противоначальственное. С другой стороны, чувствуя себя на посту, не отводит ни на секунду глаз от двери, как часовой перед Мавзолеем, не имеет права муху согнать с носа.

Появился Синепушкин — коротышка, сморчок, — увидел такое, что и во сне не снилось: все стулья, ковер — заполнены. Мой вольный народ сидел, лежал — кое-кто даже на спальных мешках, почитывали литературу, играли в морской бой, ели булку и крошили на ковер — это Ј. А посередине Маня на горшке — за делом.

У Синепушкина тоже сначала слов не нашлось — дыхание сперло, но потом зато вылетел залп матерщины и еще насчет того, что сейчас позовет мужиков и они выкинут наших инвалидов в окошки (2-й этаж) и все в таком роде, и — убежал.

Второй раз он пришел с прокурором и опять топал и кричал, а молодой статный прокурор поддакнул, что есть уголовная статья. Но этого языка мои ребята не понимали. Ј продолжала есть булку и ронять крошки. Тот, кто дремал на стульях, проснулся, но не встал. Маркыч сказал Синепушкину, что наше правительство подписало Хельсинкское соглашение, но тот, естественно, о таком не слышал и не понял. А меня не было, я двинулась в редакцию районной газеты и пригласила их прийти на горячую точку. (До того раза они писали о нас сочувственно и всегда просили им давать «матерьяльчик».) Но сочувствие их оказалось на поверку мягким, как рожки улитки, и все свое скользкое существо они спрятали в раковинку, рожки втянули. Они-то знали, чей зев изрыгает матерное серное пламя.