О хлебе, любви и винтовке - страница 7

— Эх, сынок, не связывайся. Потерпим, поработаем; может, отцу на фронте полегче будет.

А сама по ночам все плакала и писала отцу письма. Посылала со знакомыми, по почте, через военкомат, пока наконец не разыскала. И вовсе не на фронте. В Москве. Старик, оказывается, служил каким-то третьестепенным ответственным работником, гусиным перышком в зубах ковырял. С той поры стали мы от него раз в месяц получать письмо и сто рублей на мелкие расходы. На большее не расщедривался, но на красивые слова не скупился: «Компривет, ваш отец и муж Юргис Гайгалас».

Осенью в колхозе подмели закрома. А ранней весной мы ломами выдирали из мерзлой земли картошку и, оттаяв ее в холодной воде, пекли из бурой массы тошнотворно сладкие лепешки, от которых пучило живот и кружилась голова.

Начался сев. Комсомольский пост поймал Трофима с мешком ворованного зерна. Им занялась милиция. А Ерофей посулил:

— Клянусь богом, — он размашисто перекрестился, — сживу тебя, нехристь, со свету. Попомни мое слово!

Я не выдержал и сбежал в совхоз. Приняли меня там с распростертыми объятиями. Когда узнали, что немного кумекаю по-немецки, поставили караулить первых пленных фашистов, которые и не думали вовсе никуда бежать. Были рады, что отвоевались и остались в живых, тем более что работы у них было немного и кормили подходяще. А мы, заперев их на ночь в клубе, мерзли снаружи и до утра слушали голодное бурчание в животе.

На мое несчастье, среди пленных оказался литовец из Пруссии. Он-то и уговорил меня брать с немцев контрибуцию: каждый день полбуханки хлеба. За это мы их не запирали на ночь и выпускали во двор. Немцы не считали себя внакладе, наоборот, были довольны, что выручают «молодой русски Ифан», как говорил тот пруссак.

А потом меня чуть из комсомола не вытурили.

— Фашисты наших братьев убивают, наш край разоряют, хуже татарской орды бесчинствуют, — оправдывался я. — А у меня от голода ноги пухнут и зубы шатаются… Так почему ж этим извергам хлеба больше, чем нам, дают?

— Стало быть, так нужно, — ответил мне Орлов, единственный в хозяйстве здоровый мужчина.

Меня, как несознательный элемент, погнали из охранников и назначили прицепщиком — тоже на единственный в совхозе трактор. За рулем — Нюра, восемнадцатилетняя вдова, я — на прицепе. Жуть. Но никуда не денешься: наказанье есть наказанье. Весь чумазый как черт. А Нюра трясется на железном сиденье «Универсала» и подначивает:

— Интересно, из какого ты края — молчунов, что ли? Неужели у вас все парни такие — длинные да робкие? И чего это ты краснеешь, когда я умываюсь и блузку снимаю?

Была у моего отца правильная присказка: «Не дай бог иметь мужика барином, а бабу — начальником». Замучила бы меня. Но обернулось по-другому. Влезла как-то Нюра на дерево черемуху рвать, а слезть не может. Стала меня звать:

— Будь мужчиной, помоги!

Я протянул руки, подхватил ее, а она, чертовка, обвила мою шею и давай целовать. Испугался я… Опьянел… И одурел… повалился на землю, но Нюрку из рук не выпустил.

Была весна в разгаре.

Одуряюще пахла наломанная Нюркой черемуха. Парила нагретая солнцем, заждавшаяся зерна земля. Нюрка от счастья улыбалась и не хотела открывать глаз, а я смотрел на нее, пораженный, дрожащими руками выбирал из ее волос мелкие белые цветочки и растерянно думал: «Неужели это все?»

Хотелось взять ее на руки и нести по всей земле, по всем пашням, по букетам черемухи и кричать: «Теперь я знаю, знаю, из-за чего люди голову теряют!..»

Это была моя первая девушка. Восемнадцатилетняя вдова. Знаменитая на весь район трактористка!

В тот день я домой не пошел. Не вернулся и на следующий. Мать прибежала искать меня, плакала и все повторяла:

— Господи, да что же это такое… Срам… Ужас-то какой!..

— Мама, ведь ничего страшного не случилось. Мамочка, она хорошая, ты ее не знаешь…

— Молчи, Арунас, прошу тебя, молчи. Да как она, бесстыжая, посмела? Ведь ты еще ребенок.

— Мама, она мне очень нравится, — я не знал, как все объяснить маме. И на вышитую Нюрой свадебную рубашку ее мужа капали и капали мамины слезы, расползаясь влажными кругами. Это сводило меня с ума.