О патриотизме, долге, лояльности и предательстве - страница 2

Культурная общность? Ну и с кем больше общего, скажем, у русского профессора – со своим германским коллегой или с чисто русским соседским алкашом, нагадившим под дверью? Алкашом, имеющим 4 класса образования и неспособным связать два слова без мата? С кем профессор скорее найдет общий язык, даже если этим языком будет неродной для обоих английский и язык математических формул?

"Всё вместе!" – уже кричат самые умные из патриотов. "Сочетание природы, культуры, языка, "крови" – это и есть родина!" Однако под такое определение прекрасно подходит какая-нибудь община, живущая за тысячи километров от страны, где родились ее члены. Не говоря о том, что, даже если "малая родина" находится в пределах "большой", она при таком подходе не только не является ее частью, но и может быть ей прямо враждебна (примеров чему, кстати, предостаточно). То есть, к примеру, сочинцы должны до последнего патрона отстреливаться от москалей, желающих устроить на их земле свою Олимпиаду – и именно такое поведение, а вовсе не прямо противоположное, будет наиболее патриотичным. (Насколько бессмысленно-убыточным делом является Олимпиада и для самих москалей – не считая, естественно, правящей верхушки, разворовывающей под этим соусом очередные миллиарды – отдельный вопрос. Как, впрочем, и все пафосные патриотические мероприятия.)

Вообще, задачка по логике для патриотов: что хуже для жителя конкретной деревни – приход оккупантов, которые оставят его жить в его доме, или действия родного правительства, которое вышвырнет его из дома ради какого-нибудь своего олимпийского проекта? И если первое, то почему?

Таким образом выходит, что привязать понятие "родины" к чему-то естественному и объективному, к чему-то, существующему помимо государства и его репрессивных институтов – а также навязываемых ими бессмысленных условностей – попросту не получается. А получается, что родина – это не более чем территория, простирающаяся во все стороны от точки рождения данного человека (совершенно случайной и никоим образом им не выбранной) до совершенно условной и абстрактной линии государственной границы, а также управляющий ею государственный аппарат. Таким образом, когда начальство отождествляет себя с отечеством, оно, на самом деле, не так уж и неправо – вот только признание этого должно менять отношение не к начальству, а к отечеству. Примечательно, что привязка патриотизма к границе порождает очередные логические несуразности: получается, что, как только политики (не интересуясь мнением подвластного населения) сговорились между собой о переносе этой линии, патриот должен немедленно возлюбить ранее совершенно чужой ему кусок территории либо, напротив, разлюбить только что считавшийся своим. То есть патриот не должен сожалеть о территориальных потерях – какое ему дело до того, что уже не является его родиной? На практике мы, разумеется, наблюдаем иное…

"А что, человек не может просто любить свой родной край?" Может, конечно – если ему там действительно хорошо. А может любить городок на другом континенте, где с удовольствием проводит отпуск. Или еще какое-нибудь место, с которым у него связаны приятные воспоминания. Где он при этом родился – не имеет никакого значения. И даже если иррационально считать, что место рождения человека имеет какой-то особый смысл, то почему границы этого места привязываются именно к государственным – не с юридической точки зрения (гражданство и т.п.), а с точки зрения понятия "родины, которую надо любить"? Почему родина – это не роддом, не улица, на которой он находился, не город – или, напротив, не вся планета? В последнем просматривалась бы хоть какая-то логика: жить вне Земли мы пока что не можем и от инопланетян, надо полагать, действительно отличаемся на качественном уровне, а не просто буквами в паспорте.

На самом деле некогда патриотизм действительно имел естественное обоснование. Он является пережитком родоплеменного строя. В первобытные времена человек практически не имел возможности выжить вне своего племени. Таким образом, изгнание из племени, равно как и гибель самого племени, в большинстве случаев означало собственную смерть, и подчинение своих интересов интересам племени действительно имело смысл. Вплоть до жертвы жизнью: так и так помирать, так уж хотя бы выбрать вариант, при котором выживет потомство. Племя при этом не было некой абстрактной и размытой сущностью, которую и определить-то толком не получается; это было весьма конкретное сплоченное сообщество, где все друг друга знали. Высокие слова об идеалах, долге, величии и т.п. – не наполненные на самом деле никаким практическим содержанием – для поддержания такой системы не требовались. Дрались не за березки и рябины и не за цвета знамен, не за ордена и медали (вот ведь поразительно наглое надувательство – за реальные кровь, страдания и смерть родина платит человеку бесполезной побрякушкой!), а за конкретный кусок мяса, который надо добыть сегодня, чтобы не умереть от голода завтра. О демократии и правах в те времена тоже не слышали. Жизнь в условиях непрерывной борьбы за выживание при очень ограниченных знаниях и ресурсах к таким вещам как-то не располагает. На войне – как на войне: быстро и беспрекословно подчиняйся командиру, или погибнешь.